Моя судьба - Саша Канес

Несмотря на ранний час, возле «Мерседеса» уже стоял Алексей. Он смотрел в противоположную от нас сторону и нервно курил.

— Доброе утро! — поприветствовала его я. — Буди остальных! Уезжаем!

Он уронил сигарету.

— Слава богу! Наконец-то! Я уже думал — все, кранты! Сгинули! А Чертков, не моргнув, меня в расход пустит! Слава богу, явились! Но сестру его сами будите! Полтора суток уже в отключке — даже в сортир не встает!

— Какие полтора суток?! — гаркнула я на него. — Ты что, с Евпатием браги его набрался? И шести часов небось не прошло!

— Шести часов?! — взвился Алексей. — Нате, посмотрите!

Он сунул мне в глаза часы с календарем. Если это была правда, то мы вошли в дом Архипушки тридцать два часа назад! Но я ясно помнила, что на всю эту пакость с топкой печи ушло никак не больше часа. Ну, еще пару-тройку часов мы пробыли на сеновале. И все! Я повернулась было к Лене, но он уже бежал к дому Егоровны проверить, что случилось с Ольгой. И вдруг меня поразило будто молнией! Леня бежал! Бежал! А ведь что-то дернулось во мне еще тогда, когда я увидела его сидящим на корточках возле печи! Мне что-то мешало понять тогда, что он не мог сидеть на корточках! И сейчас он не мог бежать! Безумный старик изувечил его костыль и сжег его палку! Но палка и костыли Лене были уже не нужны!

Навстречу бегущему Лене из избы вышла Егоровна с ведром-подойником, а вслед за ней брел заспанный Евпатий.

— Да не волнуйся ты! — крикнул он Лене. — Ей Архипушка велел спать до твоего прихода — вот она и спала! Просыпается уже!

Мне казалось, что теперь я уже окончательно сошла с ума.

— И вот этот водитель ваш, хозяюшка, Лешка, — форменный псих! Я же ему говорю — не дергайся! У Архипушки и неделями сиживают!

— Но дядьку-то твоего он за два часа излечил — сразу домой поехали! — вновь закуривая, завелся Алексей.

— С дядькой случай другой, — возразил Евпатий. — Дядьку от пьянства кондрашкой разбило. Его достаточно было пару раз вожжами по жопе отходить, вот все и прошло! Данила мне сам рассказывал потом про эдакую «терапию», но просил, чтоб я про методу лечения никому не говорил! Стыдно ему, вишь ты! А у Леонида случай другой! Ему, видать, по жопе не прописано! Террористический акт — дело сложное!

— Какая разница, от чего человек заболел, — гаркнул на него Алексей, — коли болезнь одна?!

— А это не нам с тобой судить! — развел руками Евпатий. — Такими делами Перун один ведает!

— Тьфу, нехристь! — повернулась к нему Егоровна, уже было дошедшая до ожидающей ее за плетнем Козули.

— Сама ты — тьфу! — Евпатий еще два раза плюнул через левое плечо и трижды постучал по калитке. — Чего перед добрыми людьми с пустыми ведрами расходилась! Нам же в дорогу сейчас!

Из избы тем временем вышли Леня с совершенно невменяемой Ольгой. Глаза ее округлились. Не веря случившемуся, она то и дело оглядывалась на брата. Потом она бросилась ко мне и предприняла попытку поцеловать мои до сих пор не мытые, воняющие керосином и селедкой руки. Я оттолкнула ее:

— Ты что, одурела?!

С ужасом и стыдом я вспомнила, как вела себя с Архипушкой, и побежала к его хибарке, чтобы поблагодарить и попросить прощения. Егоровна сидела на какой-то чурке возле самого крыльца чудесного целителя и доила Козулю.

— Стой! — крикнула бабка, когда я попыталась открыть дверь. — Нету его!

— Как это его нет? — он был же тут.

— Вчера еще ушел, — возразила Егоровна. — Я вот вечером вчера Козулю доила, его уж не было. Видать, на ручей ушел. Ни бидонов, ни тележки евоной нету. У нас колодец-то засыпали. Вот он на речку и ходит. Только маленькая она, речка-то, одно слово — ручей.

Я ничего не понимала.

— А когда он вернется?

— Откуда ж мне знать?! Он, бывает, долго ходит. Иногда бидоны там бросит, а сам то в лес, то в соседнюю деревню пойдет. Та уж вроде совсем пустая. А может, и есть еще кто из стариков живой. С Архипушкой-то не особо поговоришь. Мне-то говорит: «Язык у тебя, Егоровна, что помело! Иди вот Козулю подои». Вот и весь разговор.

— Мы должны ему дом отмыть, починить все и стекло вставить! — Я помнила, какой разгром был устроен в избе.

— Какое еще стекло? — удивилась бабка.

— Оконное, разумеется! Оно же вдребезги разбито! Еще бы ноги не порезал — он же босиком ходит!

— Так здесь же в дому только одно окно! — удивилась Егоровна. Пока она говорила, из-под ее пальцев вылетали тонкие белые струйки и с характерным звяканьем падали в ведро.

— Ну, — ответила я. — Оно и разбито.

Я сделала три шага, чтобы посмотреть на стену, в которой было прорублено маленькое оконце и… увидела, что давно не мытое заляпанное стекло абсолютно цело. Совершенно опешив, я вернулась назад и настежь распахнула хлипкую входную дверь. В единственной комнате пахло все той же сыростью, тоской и неуютом. Но грязи не было. Все та же печь с лежанкой, закиданной тряпьем, лавка в углу и неказистый табурет напротив топки. Отшатнувшись, я захлопнула дверь.

— Что ж за молодежь такая, — проворчала Егоровна, закончившая уже дойку. — Как это можно — в дом без хозяина?

В этот момент я взглянула почему-то на ту кучу мусора возле крыльца, что заметила, еще войдя вслед за Архипушкой в дом. На самом верху кучи, прямо поверх битого ночного горшка, валялись сломанные израильские костыли, обгорелая палка и пластмассовый ошейник-фиксатор, без которого еще недавно Леня не мог обойтись. Теперь я поняла, что это за куча!

Леня с Олей подошли к калитке, и я подала им знак остановиться.

— Егоровна! — обратилась я к старухе. — Здесь невозможно жить! Я куплю и Архипу Матвеевичу, и вам два дома в Подмосковье, а Козуля будет есть только ананасы! Скажите ему и собирайтесь! Через три дня я пришлю машины забрать вас с Архипушкой, козу и то барахло, с которым вы не захотите расстаться!

— Нет, милая моя! — ответила Егоровна, вытирая руки. — Не думай, что ты самая первая предлагаешь. Не поедет он никуда. А значит, и я тут останусь.

— Но почему?!

— А потому! Сама не знаю почему! Жизнь каторжную прожили, а перед смертью, как в ссылке, в своих же избах живем. Не понять тебе, коли я сама не понимаю. И он не понимает, но не поедет никуда. Так-то вот!

Бабка взяла ведро, на дне которого плескалось литра полтора козьего молока, и потащила его со двора.

— А если не хотите в долгу оставаться, то заезжайте, хоть в год раз. Проведайте — живы ли еще будем!

Ненавижу всякую шваль, от алкашей в подъезде до ублюдочного истеблишмента. Но в самое лютое бешенство приводит меня тихая покорность безответных моих соотечественников!

— Спасибо, Егоровна! Непременно будем заезжать! — единственное, что я смогла из себя выдавить, сдерживаясь, чтобы не наорать на старую женщину.

Взяв с собой Леню с Олей, я пошла к машине. Пока мы усаживались в «Мерседес», Леша обнаружил в багажнике забытые вчера два ящика рыбных консервов. В каждом из них лежало по тридцать двухсотграммовых банок туны в масле.

— Куда это? — спросил водитель. — Назад повезем?

— Отнеси Егоровне! Еще раз поблагодари и скажи, что обязательно скоро приедем!

Пока он таскал коробки, я обняла за плечи Евпатия.

— Спасибо вам, Евпатий Микулович! Вы можете просить у меня любую прибавку к жалованью! И я не буду возражать, даже если вы переебете не только всю теплицу, но клумбы, газоны и вообще любой приглянувшийся участок территории.

— Спасибо вам, хозяюшка! — прочувственно ответил мой язычник, и только тут я заметила, какими глазами смотрят на меня сидящие рядом Леня с Олей.

Они-то не были в курсе самоотверженной деятельности Евпатия, и наша с ним беседа их изрядно впечатлила.

Нечаянная радость

и не только

Евпатий, как выяснилось, не зря переживал, что утро началось с появления Егоровны с пустым ведром. По приезде в Москву мы узнали, что Ильин-старший умер, так и не узнав, что его любимый сын снова на ногах и вообще практически здоров. Потратив на сборы в гостинице не больше пятнадцати минут, мы помчались в аэропорт, и девятичасовым вечерним рейсом Леня с Ольгой улетели. Разумеется, у нас с Леней не было никакой возможности поговорить о совместном будущем, и, прощаясь, я в очередной раз не знала, возможно ли оно вообще. Мне было очень грустно — и то, что он потерял столь близкого человека, и то, что меня не будет с ним ни на кладбище, ни на протяжении семи дней траура, в течение которого всем членам еврейской семьи предписано сидеть в доме усопшего и вспоминать все то, что происходило в их совместной жизни. В эти дни приходят и родственники, и друзья, и соседи, чтобы тоже предаться воспоминаниям и как-то облегчить чувство горя. А меня-то как раз рядом и не будет!

Вроде бы Леня уже выздоровел и ничто не могло помешать нашему счастью, но покоя в моей душе не было. Я, наверное, очень паршивая мать. На следующий день после отлета ребят была суббота. С самого утра я пошла гулять с Дашей по поселку и окрестным рощицам. Дочка все время пыталась говорить со мной и о чем-то непрерывно спрашивала. Я же была в полной прострации и отвечала на ее вопросы не к месту и невпопад. После того как я нечленораздельно промычала что-то в ответ на вопрос о том, почему кошка не ест вату, Даша остановилась и развела руками: