Нормандия - Неман - Мартина Моно

— У них недурной видик, у этой расы господ! — сказал Вильмон, глядя на процессию пленных. — Настоящее стадо баранов.

— Один из этих баранов сбил Буасси, — отозвался

Леметр.

Они не знали, что Дрекхауз, который сбил Перье, в этот момент проходил мимо них. Он ничем не выделялся из этого потока грязи, усталости и беспомощности. Люди, стоящие на краю дороги, его не интересовали — сейчас он был занят только тем, чтобы поставить свою ногу в след, оставленный впереди идущим.

Леметр раскурил свою трубку. Он не любил русского табака, но другого не было.

— Я был пацифистом, — сказал он, задувая спичку. — Да, старина! Я верил в братство всех людей и во многое другое. А затем как-то один нацист заявил: «Когда я слышу слово «культура», я хватаюсь за пистолет!» Помнишь?

— Нет, — ответил Вильмон, — я не занимался политикой.

— Я знал, что произойдет. И я решил сделать все, чтобы стать летчиком-истребителем.

Он ткнул своей трубкой в сторону продолжавших шагать немцев.

— С людьми нужно говорить на том языке, который они понимают.

Вильмон был несколько удивлен. Леметр казался ему явившимся с иной планеты. Для него, Вильмона, все события были лишь серией случайностей. Нечто вроде непрерывного покера. Его удивляла возможность что-либо предвидеть. И наука предвидения, тайны которой раскрывал перед ним Леметр, казалась ему особым видом рулетки. Либо проиграешь, либо выиграешь. Леметр выиграл. Вильмон смотрел на него с уважением — так смотрят на удачливых игроков.

Пленные все шли… «Я не хотел бы, чтобы обо мне по-. думали, что у меня низменные инстинкты, — думал Леметр, — но это доставляет мне некоторое удовольствие». Опершись на расщепленный телеграфный столб, он с наслаждением курил свою трубку. Вдруг один из конвоиров остановился перед ним. Это был бородатый старик, в костюме которого странно сочетались военная и гражданская одежда. Он был немного похож на Иванова, хотя выглядел гораздо старше его. Рядом с ним остановился мальчик лет четырнадцати. Он пожирал обоих летчиков блестящими от любопытства глазами. На боку у него болтался огромный немецкий пистолет. На мальчике была пехотная фуражка, а к фуфайке, на которой, несмотря на спущенные петли, еще можно было различить красные и синие узоры, он нежно прижимал крошечный комочек шерсти — щенка, хватавшего зубами торчавшие нитки.

Старик протянул Леметру папиросу — движение, по которому в любом уголке земли поймут, что нужно огня. Леметр улыбнулся и чиркнул спичкой. Старик тщательно прикурил, выпустил клуб дыма и окинул себя критическим взглядом.

— Партизан? — спросил Вильмон, и старик понял его, потому что это слово так же звучит и по-французски.

— Да… А вы? — спросил он по-русски. — Ваша форма не совсем такая, как у наших.

Вильмон бросил на Леметра беспомощный взгляд. Он считал себя неспособным выучить русский язык, но в сущности он никогда и не пробовал сделать это. «Как-то был даже случай, — подумал он с угрызением совести, — когда я подшутил над Леметром, вооружившимся грамматикой и словарем». Он также с огорчением вспомнил, как подшучивал над учителями, и подумал, что эти шутки под вопросительным взглядом старого партизана и горящими глазами паренька, пожалуй, потеряли бы всю соль. Леметр не растерялся.

— Француз! — сказал он по-русски. — Он тоже. Летчики… Вместе с русскими товарищами бьем фрицев… Понятно?

Он повернулся к Вильмону, поднял четыре пальца левой руки, а правой с силой хлопнул его по груди.

— Он — четыре, понял? Четыре!

У Вильмона от удара перехватило дыхание. Ему захотелось выругать Леметра. Но когда он заметил улыбку, которой его наградили партизаны, он все понял: он в свою очередь поднял левую руку и палец

129

9 Мартина Моно правой руки. И, опустив их одновременно, отвесил Ле-метру сдачи.

— Он — шесть…

Мальчик серьезно разглядывал их. Вдруг он разразился целым потоком русских слов, обращаясь к своему товарищу. Тот посерьезнел. Начался спор.

— Что они говорят? — прошептал Вильмон.

— Я улавливаю одно знакомое слово из трех, — ответил Леметр, — и, как правило, прилагательное. Сам понимаешь!

— В том-то и дело! — с горечью сказал Вильмон. — А я бы очень хотел узнать!

Старик положил руку на плечо мальчика. Тот по-прежнему держал щенка. Потом он быстро поцеловал щенка между ушей, ласково взъерошил ему шерсть и вложил его в руки Вильмона.

— Возьми на счастье.

Вильмон будто окаменел, держа в руках этот теплый комочек. Щенок высунул свой крошечный язычок и стал осторожно лизать его руку.

— Леметр, — взмолился он, — что он говорит?

— Он говорит, что дает его тебе и желает счастья.

Голос у Леметра был — это с ним иногда случалось — очень мягким и каким-то очень далеким. В такие минуты казалось, будто самого Леметра здесь нет, а есть только его изображение на экране и голос его слышался, как через микрофон. Настоящий Леметр отсутствовал. Он витал в сферах, доступных ему одному. Он открыл дверь в эти сферы в тот день, когда нацист сказал о культуре и пистолете! С тех пор это случалось с ним часто.

Старик уже шел вперед бодрым шагом тренированного человека. Паренек бежал, догоняя колонну. Он повернулся, чтобы махнуть в последний раз рукой, выкрикнул какую-то непонятную, но, видно, теплую фразу и тоже исчез. А пленные — волна за волной — все шли и шли. «Вот оно, счастье!» — подумал Леметр. Он видел скелеты домов, воронки от снарядов и эту жалкую орду, что тащилась мимо. Щенок хрипло тявкнул. Он был смешон и трогателен в своем желании понравиться. Вильмон держал его в своих ловких и нежных руках.

— Я полагаю, он высоко оценит американские консервы, — сказал Леметр, поглаживая голову щенка. — Мы сделаем из него страшного сторожевого пса.

Названный Тарзаном — кто скажет почему? — щенок проявил самое пылкое желание ликвидировать второй фронт. Вся эскадрилья пичкала его лакомствами, несмотря на яростные протесты Вильмона, отчаянно охранявшего здоровье своего подопечного. Он торжественно излагал принципы, которыми следовало руководствоваться для рационального питания собак.

— Дела идут, глупыш! — говорил Бенуа, бросая Тарзану кусок сахара. Щенок визжал от радости. — Этот звереныш — настоящий страус. Жрет решительно все!

Тарзан, виляя хвостом, подтверждал его слова. Вильмон с негодованием вздыхал. А Бенуа продолжал бросать новые куски сахара.

Февральским утром Бенуа и Вильмон шагали по скрипящему снегу на аэродром. Тарзан резвился, путаясь у них под ногами.

Дружба Бенуа и Вильмона пришла к ним не сразу. Она складывалась постепенно, и они сами не могли бы сказать, что их сдружило. Они никогда не разговаривали о значительных вещах. В детстве и в юности никогда не встречались. Единственное, что их объединяло, — это решение не согласиться с поражением Франции. Но они смутно чувствовали какую-то внутреннюю общность. Это была одна из тех молчаливых дружеских связей, которые не требуют словесных излияний, но вместе с тем рождают чувство спокойной уверенности.

Вильмон еще помнил, прибытие первой почты. Кинувшись к приземлившемуся «Дугласу», он на ходу крикнул:

— Пополнение?

Бенуа метнул на него мрачный взгляд.

— Придумай что-нибудь другое, если хочешь посмешить! Каждый раз, когда настроение падает, говорят о самолете с пополнением… С этим полковником

Дюваном и генералом Фантомом пропадешь, черт бы взял их обоих!.. Хочешь пари? Два запасных мотора для Сарьяна и десять ящиков консервов для нас…

С самого начала разгрузки стало ясно, что Бенуа прав. Под руководством Сарьяна механики с бесконечными предосторожностями вытаскивали из самолета мотор в деревянном ящике.

— Видишь? — коротко бросил Бенуа.

Но вот Кастор, уже успевший залезть в кабину, стал спускаться с самолета с большой пачкой писем в руках. Стоя под трапом, летчики зачарованно смотрели на него.

— Господа! Не сон ли это? Почта!

Началась раздача писём. Лирон… Колэн… Пикар… Леметр…

— А мне? — спросил Бенуа.

— Открытка… правда, она послана полгода назад!..

Кастор обернулся к Вильмону.

— Сочувствую, старина! Твоя подружка не балует тебя письмами.

— Почитаем вместе мою, — сказал Бенуа.

Он стал громко читать. «Мой дурачок, ты, кажется, у русских. Помни обо мне и привези мне шубку из норки. Тысяча поцелуев. Моника».

— Ты имеешь право на пятьсот поцелуев и должен оплатить половину стоимости шубки.

— Превосходно, — ответил Вильмон.

— Но самое оригинальное — то, что я уже не помню, кто такая Моника.

Они расхохотались. Кастор завершил свою роль почтальона. Он уходил, держа в руках толстую пачку писем.

— Это погибшим? — остановил его Вильмон.

— Только для Перье. Тридцать семь… И все — один и тот же почерк…