За державу обидно - Александр Лебедь

Нам на дне ущелья было хорошо, а третьему батальону в горах еще лучше. Какие, к чертовой матери, вертолеты, какие сухпайки.

В завываниях и сполохах метели где-то звучали автоматные очереди, одиночные выстрелы. Кто в кого стрелял и с каким результатом?.. Не завалился ли где-нибудь в какую расщелину раненый или убитый солдат, и если так, то заметет в считанные минуты; и навеки вечные на убиенном рабе божьем будет висеть клеймо «без вести пропавший»; и на без времени постаревших и поседевших родителей будут смотреть с недоверием и неприязнью: «Как это без вести пропал? Как это вообще можно без вести пропасть? У него что, командира взвода или роты нет — сбежал, наверное, легкой западной жизни захотелось? Идите… Идите… Мы по понедельникам не подаем».

Мороз, тяжелая выкладка, беспрестанное движение, напряжение — все это отнимало много сил и требовало компенсации. Сухпайки быстро иссякли. Были подлизаны все корочки, крошечки, огрызочки. Метель и… вперед, вперед! Вперед, она по прогнозу скоро кончится. А как только — так сразу — будут вам и вертолеты, будут вам и сухпайки, а пока — вперед.

Навсегда осталось тягостное ощущение своего бессилия перед природой. Что хочешь делай: стучись головой о скалу, волком вой, топай ногами. Можешь в истерике забиться. А ей, природе, на тебя — пигмея — наплевать, ей угодно вот так вот завывать и систематически насмешливо швырять пригоршни колючего снега в твою обветренную физиономию с лопнувшей и раздвоенной, как у зайца, нижней губой.

В застывших в метельной круговерти кишлаках не было дикого и ничего; ни людей, ни скота, за исключением козлов — черных, лохматых, похожих на чертей, с налитыми кровью глазами. Козел, он и есть козел. В нормальном человеческом обществе он как продукт питания — ничто, на них, на козлов, так по привычке и смотрели. Несколько позже, когда все, от комбата до солдата, убедились, что ничего другого нет и, судя по делам в небесной канцелярии, в ближайшем обозримом будущем не предвидится, козлы предстали в совершенно ином свете. С них стали сноровисто снимать шкуры. Сначала тебя тошнит от того, что нестерпимо хочется есть, потом от того, что ты без хлеба и соли откусил кусок бывшего козла. Народ и тут приспособился. Пальцами одной руки, как прищепками, зажимал нос, а второй сноровисто убирал козлятину. Тут главное — не принюхиваться. Так, воюя невесть с кем, добрались почти до середины ущелья, до того места, где оно резко сужалось и раздваивалось.

Тут сразу масса позитивных событий произошла: прекратилась, наконец, чертова метель, удалось совершенно точно сосчитать людей и с великой радостью убедиться, что все живы, никто никуда не завалился, не выпал. Спустился с гор осатаневший от голода и холода третий батальон. Сел долгожданный вертолет с вожделенными сухпайками. Но сели, наконец, и аккумуляторы. Тоже нестрашно. Ширина ущелья, по которому мне предстояло лезть дальше, не превышала 250 метров, а это уже и голосом управлять можно. Не без напряжения, но можно. В общем, все хорошо. Тут еще доктор подрулил:

— Товарищ капитан, вот вертолетчики комбату посылку передали!

— Что это за добрая душа? Неужели командир полка?

— Нет, не командир!

— А кто?

Они чего-то сказали, но я за грохотом движка не расслышал.

— Ладно, все равно спасибо! Раздели, Гера, промеж всех по-братски, сказал я.

Гера был настоящий десантник. Он знал два действия арифметики: отнимать и делить. Он тут же отлистнул всему управлению по восхитительно оранжевому апельсину, по паре галет и куску колбасы. После козлятины это было чудо.

— О, товарищ капитан, а тут на дне, похоже, здоровенный шматок сала!

При слове «сало» солдаты разом прекратили чистить апельсины.

— Не, не, это вечером, — возразил я, — это не спеша. Дружный горестный вздох по поводу такой жестокости. Последний солдат отшвырнул от себя корку и вытер о штаны пальцы. Жизнь снова была прекрасна и удивительна. Солдат-десантник, вооруженный сухпайком, непобедим!

Третий батальон, отзавтракав, отобедав и отужинав за три дня, понежился на солнышке полчасика и полез в свой отрог. Разделились афганцы. Их две роты и управление ушли с третьим батальоном, одна рота осталась у меня. Все в соответствии с ранее разработанным планом. Тронулись в гору и мои: первая и вторая роты.

Какой-то философ представлял жизнь в виде полос: черного, серого и белого цвета разной ширины. Пожалуй, он прав. Расслабились немного — и будет! Не успели мы продвинуться по ущелью и семьсот метров, как подорвался на фугасе танк. Достаточно удачно наехал на мину внешней стороной гусеницы: улетело два катка, метра полтора гусеницы, экипаж впал в состояние «повышенной веселости».

Подрыв послужил как бы сигналом к открытию огня. Со склонов, из домов по нам били со всей пролетарской ненавистью. Но без метели уже проще. Находящиеся на склонах подразделения обозначили себя дымами. Авианаводчик навел на цель две пары вертолетов МИ-24. Одновременно огонь вели два уцелевших танка, «Агээсники», минометчики. Один из танков Т-62 вел огонь, заняв позицию на небольшом, очень плоском поле под чисто символическим прикрытием двух или трех чахлых деревьев. До взвода афганцев сосредоточились под прикрытием танка и достаточно беспорядочно вели огонь по склонам. Особенность Т-62 состоит в том, что стреляная гильза экстрагируется наружу через небольшой лючок, находящийся сзади башни.

Танкист медленно поводил стволом, ища цель. Нашел. Выстрел. Башня выплюнула гильзу, которая угодила в лицо и грудь афганскому солдату. Двое его товарищей, поставив автоматы на предохранитель и переведя их в положение за спину, поволокли ушибленного куда-то в тыл. Остальные еще плотнее сгрудились за танком и еще энергичнее продолжили огонь. Выстрел. Очередной солдат словил гильзу, и два боевых товарища поволокли его в тыл. На моих глазах в течение одной минуты взвод растаял на одну треть, воистину, чудаки украшают мир.

Общими усилиями огневые точки подавили. «Веселые» танкисты более-менее пришли в себя и сноровисто занялись ремонтом танка. Высланные вперед саперы в течение десяти минут извлекли три стандартные итальянские мины и один самодельный фугас. Я заставил их еще раз проверить участок дороги и обочины. В это время высланная вперед разведка доложила, что в четырехстах метрах выше по ущелью дорога непроходима. Трудолюбивые душманы отвели с горы на нее ручей, и участок дороги метров пять-шесть был полностью размыт и непроходим ни для какого вида техники. За размытым участком на дороге демонстративно красовались произвольно набросанные огромные глыбы весом на глаз в тонну-полторы. Некоторые даже больше. Горячий лейтенант-танкист предложил расстрелять их кумулятивными снарядами. Я остудил его пыл:

— Сколько глыб, сосчитал?

— Сосчитал: 37!

— Сколько у тебя в боеукладке кумулятивных?

— Пять.

— Значит, если со всех танков собрать, будет 15. Вы расстреляете все кумулятивные, а заодно осколочно-фугасные. Промоину вам не преодолеть. А если и преодолеете, на кой черт вы там мне без боеприпасов нужны?

Лейтенант остыл.

Я принял решение продвигаться дальше в пешем порядке. Технику оставить, рассредоточив, насколько возможно, под охраной. Командир полка решение утвердил. Перегруппировались. Без особых проблем продвинулись километра на полтора. Вошли в достаточно обширный кишлак. Как это ни странно — народу в кишлаке было, как селедок в бочке. Всякого, как положено, мужского и женского пола — всех возрастов. На входе в кишлак разведку встретила демонстративно открыто стоявшая группа «аксакалов». Они объяснили, что кишлак мирный, ни с кем не воюет. Люди сильно напуганы близкой стрельбой. Шурави готовы пропустить (эта фраза в исполнении Азимова мне особенно понравилась). Поскольку в кишлаке было очень много детей и женщин, то желательно было, как бы это помягче сказать, чтобы шурави просто прошли через кишлак.

Через переводчика я довел до аксакалов, что так не бывает. Женщины и дети — это не по моей части. У меня к ним вопросов нет. А вот мужиков — всех в кучу. Разберемся, что за нечистая сила стреляет.

Довольно быстро собралось человек 70. Из них человек 50 — молодых, крепких, здоровых. Смотрели ни весело, ни печально. Вели себя непринужденно. Напряжения не чувствовалось. Откуда-то вывернулись командир и замполит приданной мне афганской роты. Доложили, что у них есть приказ всех жителей мужского пола соответствующего возраста после профилактической работы призывать в ряды Народной армии. Попросили дать им возможность поработать.

— Работайте! Всем перекур, — распорядился я.

Слово не воробей — вылетит — не поймаешь. Ротный, замполит и присоединившийся к ним хатовец (представитель органов госбезопасности) отработали вопрос лихо, на моих глазах, за время, пока у меня горела сигарета. Смысл их работы состоял в том, что они построили публику в две шеренги, прежде всего выгнали из строя всех пожилых и изможденных. Остались все те же 50 с чем-то человек. Замполит обратился к ним с вопросом: