Виновны в защите Родины, или Русский - Тимофей Круглов

Валера не выдержал и поцеловал нежный пух завитка у прозрачного ушка, в которое он шептал.

— Дежавю. Я как будто во сне все это уже видел. Весь сегодняшний день. Тебя, этот снег, мороз за казенным окном. Какая-то юлиано-семе-новщина наяву. Майор, радистка Кэт, стихи.

Я сел в электричку, не взяв цветы —Это уже не важно.Я просто ехал туда, где тыСо мною была однажды.Я просто ехал пройтись, взгрустнутьПо отгоревшему лету.Я просто ночью не мог заснутьИ долго лежал без света.Море замерзло, весь пляж в снегу,Наше кафе закрыто.Пора возвращаться, а я не могуПоверить, что здесь так тихо.И нет никого. Все дорожки пусты…Я тоже побрел к вокзалу.В буфете за кофе сидела ты,Чтобы начать сначала.

Таня вздохнула, как будто прошелестела перелистываемая страница. Обхватила лицо юноши ладонями, вгляделась в Иванова пристально, взмахнув ресницами пронзительно-синих глаз.

— Я ведь только что познакомилась с тобой. И вот сижу млею. Ты ведь мальчик еще совсем. Маленький мальчик — Валерочка. Как все пушло, наверное, выглядит со стороны, а мне — все равно… Знаешь, я три года в Алжире была переводчицей у… военпредов. Грубые мужики — наши; еще хуже — приторные арабы с камнем за пазухой. Жара, жара, жара. Потом три месяца в Союзе и… полтора года в Париже. Франция — сказочная страна только для туристов, мон шер. Такая тоска, ты не представляешь, милый, какая тоска — все эти путешествия. Вот уже полгода здесь, в

Литве. Даже к маме на Украину, домой, еще не успела съездить. Сразу сюда. Служба, снег, книги. Одно развлечение — квартирку обставлять по своему вкусу. Ни с кем нельзя ничего — все про всех и все знают, ну, ты же помнишь эти военные городки, а наши — в особенности. Вот и Валя навязалась в подруги, а она ведь меня на десять лет старше. И вдруг этот госпиталь, какой-то «друг детства», за которого, как она сказала, «можно будет выйти замуж», «полезно выйти»… Вот, ты все знаешь. Какая чушь! Провинциальные игры соскучившихся особистов или перезревших свах? Что им нужно от нас, от тебя? Какой с тебя прок, студент?

— Ерунда какая-то, Таня. Просто ерунда. Ты все усложняешь. Ни я никому не нужен, ни ты. Просто у Валентины роман с Михалычем. Просто ей нужно было по-женски прикрыться нами от своего коменданта. А то, что майор родителей наших знает, — так у нас все всех знают. Перестань… Я и так уже просто схожу с ума. Только от тебя схожу с ума, совсем не зная тебя. Но только от тебя, а не от случайностей. Я в детстве еще выписал в дневник: «Случай есть точка на графике закономерностей». Закономерностей.

Вот, слушай:

Не заставляй себя любить!Известно, сердцу не прикажешь,И то, что ты мне ночью скажешь,Самой себе не повторить.Не заставляй себя любить,Когда не в силах лицемерить —Ведь все равно мне не поверить,Ведь все равно мне с этим жить.Не заставляй себя любить,А вдруг получится нежданноИ будет больно так и странноРассветным утром уходить.Не заставляй себя любить!Пойди на кухню, выпей чаю.Я, в общем, даже не скучаю,Мне просто… хочется курить.

Валера высвободил наконец руку и закурил, не спросив разрешения у… дамы. Именно в даму, молодую и слегка надменную, превратилась вдруг как-то сразу Татьяна. Даже отодвинулась на край дивана. Сама, порывшись в сумочке, щелкнула тонкой черной зажигалкой, прикурила свою длинную коричневую сигарету.

По лестнице спускалась, шлепая тапочками, Валентина. Веселая, не в больничном халате, а в красивом платье, с букетом роз в руках.

— Ну что, молодежь, вспомнили детство золотое? Танечка, сейчас супруг мой подъедет, он из Вильнюса, с совещания, возвращается. Звонил в госпиталь, сказал, что тебя заберет, если не уехала еще, в городок. Да и меня наконец проведает сам — соскучился, говорит.

Врет, конечно, но все равно приедет! Так что пошли в мою палату, встретим супруга как полагается — растрепами и под капельницей. А лучше бы — с клизмой!

— Ну, Валя, вы скажете тоже, что молодой человек подумает? — улыбнулась одними губами Таня.

— А пусть думает что хочет, может, быстрее повзрослеет, — отмахнулась Валентина Петровна. — Ну, побежали, прощайтесь, наконец!

Таня вспорхнула с продавленного дерматина, изящно повернувшись, протянула Валере руку для поцелуя. Он вскочил, поцеловал запястье и выдохнул, подчеркнуто играя:

— Мадемуазель. Могу ли я надеяться на новую встречу с вами?

— По-про-буй-те, — насмешливо протянула девушка и, совершенно по-детски, порывисто и громко вдруг чмокнула Валеру в щеку, растрепав ему обратным движением руки пушистую русую челку на глазах. — До свидания, поручик! Вы поняли меня?! До свидания! — И застучала каблучками вслед за Валентиной, едва не натолкнувшись на Галю, застывшую на лестничной площадке.

Юношеские романы. Увлечение за увлечением, выдумка за выдумкой. Влюбчив был юноша Иванов, все казалось ему — вот она, большая любовь, рядышком! Жизнь казалась вечной, жизнь была беспечной, особенно после армии. Все пути открыты. Учеба, карьера, пусть еще непонятно, где? Семья, дети, квартира, дача — все со временем будет. А пока — надо успеть пожить, наесться до отвала, чтобы потом не было «мучительно больно за бесцельно прожитые годы». Великая страна, чудесная страна! Чуть скучноватая своей железобетонной стабильностью и предсказуемостью, ну да и фиг с ним! Время летит, «время, вперед!».

Глава 9

1983. В ночь, когда у Валерия Алексеевича родилась дочь — Ксения, у него страшно разболелись зубы. Не помогали таблетки анальгина, не облегчала боль ватка с одеколоном. Устроившись на диване в гостиной новой четырехкомнатной родительской квартиры в Кенгарагсе, поближе к телефону, Иванов стонал сквозь теплый шерстяной шарф, которым согревал разбухшую щеку. И периодически звонил в шестую больницу, в родильное отделение. Наконец сонный голос дежурной объявил ему, что он стал отцом девочки весом 3 килограмма 900 граммов и ростом 49 сантиметров. Состояние матери хорошее. Валера разбудил родителей, сообщил им, что они теперь дедушка и бабушка, и тут же провалился в сон.

«Пути небесные» Ивана Шмелева он тогда еще не читал. И понимание знаков Провидения, судьбы, промысла Господня не казалось важным. Да и слов-то таких Иванов тогда не употреблял. «Случай есть точка на графике закономерностей», — любил он повторять цитату. Купера? Кажется, ему приписал авторство таинственный Гривадий Горпожакс, автор любимого в детстве «Джина Грина — неприкасаемого». Обложка этого приключенческого романа до сих пор стоит перед глазами. А саму книжку давно зачитали приятели… жаль, издание было в советское время единственное — 1974 года, кажется, и потом не то запрещенное, не то изъятое из продажи вплоть до перестройки.

Дешевый во всех смыслах боевичок Горина, Поженяна, Аксенова (вот он — Горпожакс-то!) тогда, в 70-х, притягивал к себе уже одним оформлением: на черном фоне обложки цветными огнями горело отражение дороги в зеркальце заднего вида с потрясающей надписью дорожного знака на американской (!) улице — ONE WAY. «Джин лениво погладил рукою лежачее рядом голое тело Тран ле Чин»… Что-то в таком духе. «Зеленые береты», мутные воды Потомака, Вьетнам, лобстеры, виски, Кей Джи Би, «беретта» под мышкой, ну и так далее. «Приключения тела», как называл это в то же самое время герой другого любимого романа — «Обитаемый остров» — Максим Каммерер. Прогрессор, в общем. «Массаракш»! Вот из такого месива, наряду с русской, зарубежной и советской классикой, конечно, складывалось мировоззрение молодого человека. Голод на книги у Иванова всегда был потрясающий. С четырех лет, когда мама, еще на заставе, научила его читать. Первыми книгами стали четыре тома Гайдара. Потом… толстенная книжища без обложки — «Русские народные сказки», неведомо каким образом оказавшаяся в маленькой заставской библиотеке. И Лев Толстой для детей. Дежурный сержант, сидевший «на коммутаторе» под плакатом «Болтун — находка для шпиона», рядом с книжным шкафом, в котором и помещалась вся заставская библиотека, дразнился:

— Это толстый написал!

— Нет, Толстой! Толстой! — отчаянно защищал любимого автора мальчик.

— Ну вот же, написано: толстый! — продолжал дразниться дежурный по заставе.

Наверное, наверное, мама привозила из города, куда наведывалась с оказией — отрядной машиной, — не только мороженое в стаканчике, но и детские тонкие книжки. Но их Иванов почему-то не запомнил.

Потом, конечно, были Куприн, Катаев, Чехов, все Толстые, Тургенев, Достоевский, Шолохов, Островский, Честертон и Теккерей, Диккенс и Вальтер Скотт, Гете и Гофман, Бальзак и Стендаль, но еще и Распутин, и Белов, и даже Остап Вишня в трех томах, и Семенихин, и Бабаевский, и Анатолий Иванов, и Бондарев, и Орлов, и Маканин, короче, все советские «классики» позднего периода — и «деревенщики», и «сорокалетние», да еще военные мемуары, и военные приключения в сериях, а еще Пушкин и Лермонтов, Блок и Есенин, Маяковский и Байрон, и Шелли, и Бодлер, и