Фэнтези-2005 - Ирина Скидневская

В душе Гайса оборвалась тревожная струна. И что теперь прикажете делать?

Увы и ах! Собираясь в цветочную экспедицию, Гайс нисколько не озаботился средствами самообороны. Он недурственно владел мечом, однако меч, как назло, с собой не взял. Детская уверенность, что все будет хорошо, его остановила, а равно и лень — меч был тяжел и, конечно, мешал. Метательным оружием Гайс, к своему стыду, владел преотвратно — на поле брани сие жонглерство было неуместно, а в разведчики Гайс не вызывался никогда. Стрелять же из лука он не умел. Глупо. Нимарь была права.

Бежать!

Гайс припечатал к груди сумку с фиалками. В три молодецких прыжка пересек дорогу — осадившая кобыла стеганула его по лицу серым хвостом — и вломился в колючие кусты. Из глаз посыпались искры, в ноздри, в глаза вошел грязный пух, сор, семена, терновые когти оцарапали Гайсу лицо — сраные птицы, ну кто заставляет вас вить свои сраные гнезда в колючих придорожных кущах?! Тут и земля некстати ушла из-под ног — Гайс угодил в прикрытую преющими листьями ложбину.

Он все же устоял на ногах. Продрался через кусты под сень толстомясых грабов. И даже не выронил сумки.

Надежда на спасение влекла его к переправе.

Собственно, расчет был прост: он знал, варанцы своих лошадей не бросят (убоятся выходок беспризорного Щуки). А значит, у него есть шанс опередить преследователей. Пока дорога сделает две петли…

Хляп-хляп-хляп — Гайс чавкал по песчаному мелководью на свой, северный берег, совершенно еще белый и снеговой.

Варанцы появились, когда он преодолел две трети пути.

Теперь они оба были верхом. Однако в воду не зашли — то ли не хотели мочить платье, то ли опасались за лошадей, а быть может, предвидели на северном берегу засаду Желтоколпачников.

Всадники безмолвно приблизились к кромке воды, встали рядком и… — о ужас! — изготовили к стрельбе свои легкие прочные луки грютского образца!

Судя по тому, как уверенно и слаженно они прицеливались, как замирали, прежде чем отпустить тетиву, оба стреляли не худо (теперь-то Гайс в этом кое-что смыслил).

Резко уклонившись вправо, Гайс рванул что было мочи.

Речные воды у правого его бедра брызнули фонтанчиками — две стрелы, как это водилось у грютов, совершенно неоперенные, мертвой хваткой вцепились в придонную корягу.

Пока Гайс раскачивался, восстанавливая равновесие (что было нелегко — сапоги наполнились водой, стопы проскальзывали), всадники успели прицелиться повторно.

Гайс принял резко влево, судорожно подался вперед и… взвыл от боли: стальной наконечник стрелы вгрызся в его прикрытую одним лишь кафтаном лопатку.

Одной рукой прижимая сумку с цветами к плечу, он попробовал вытащить стрелу — нужно успеть до того, как смертельная доза яда попадет в кровь!

Как бы не так! Место и время к подобным манипуляциям не располагали.

Гайс представлял собой идеальную мишень для ночной стрельбы. Стреляй себе и радуйся! Варанцы на берегу умиленно переглянулись.

Гайса спас Щука.

Заскучав в одиночестве, он бросился догонять кобылу и жеребца — играть! буянить! свобода!

Мерин появился на берегу как раз в тот момент, когда варанцы изготовились выстрелить в третий раз.

Лихо спустившись, Щука с лету вцепился в зад жеребцу. Тот ответил обидчику слаженным ударом сильных задних ног. Лучник, перед стрельбой намотавший повод на специальную седельную рукоять (в некоторых ситуациях, конечно, лучше иметь четыре руки), полетел через голову коня прямо в воду.

Кобыла, пахучая виновница безобразия, встала на дыбы и возбужденно заржала. Ее хозяину повезло больше — он все же усидел в седле. Однако о том, чтобы попасть во вражеского лазутчика из такого положения, не могло быть и речи.

Посеяв разброд в варанском стане, Щука, шаловливо тряся башкой, бросился к раненому хозяину, вздымая тучи мутных, как глаза душегуба, брызг…

Гайс сам не помнил, как воткнул в поблескивающее стальное стремя разбухший сапог, как, превозмогая боль, ухватился за гриву и переднюю луку, как перекинул через седло правую ногу, онемевшую от кончиков пальцев и до самой мошны. Помнил только, как орал Щуке: «Пошел, дурак!» И, не оглядываясь, рвался через укрытый ноздреватым снегом лес.

Озадаченные варанцы за его спиной мыли сапоги, с хмурым любопытством поглядывая, как течение реки Веры уносит к Орису невесть чем набитую холщовую сумку.

«Может, там золото?» — предположил хозяин кобылы.

«Ага, бриллианты», — отозвался ему второй, подшибленный, кривя скепсисом губы.

— Господи, чуть не убили мальчишку. Хорошо, если стрела чистая, без яда… А все из-за этой суки… Мерзавка она, вот что я тебе скажу! — приговаривал Нерг, прикладывая к ране Гайса красную комковатую лепешку местной панацеи.

— Ай-с-с-с-с…

— А поддельное разрешение? Надо же было до такого дойти! — с трибунальными нотками в голосе продолжал Нерг. — Да ты хоть знаешь, что тебе светит, если это откроется?

— Да может, и не откроется еще… Не до меня им сейчас.

— До тебя, не до тебя… Будешь им потом объяснять в Красном Каземате. Что, мол, не на встречу с лазутчиком вражьим ездил, а за цветочками! Вот засекут тебя до смерти!.. А виновата будет Нимарь!

— Да при чем тут Нимарь? Можно подумать, это она меня надоумила туда отправиться… Сам дурак! — проворчал Гайс.

— Ты-то, конечно, дурак. Но причина не в этом. Она тебя спровоцировала. Она была причиной!

— Это мне не понятно…

— Красивые бабы обожают, когда ради них совершают так называемые подвиги… Подвиги распаляют в них похоть!

Гайс широко улыбнулся, хотя лекарство пребольно щипало, а рана под ним истерично пульсировала — впервые Нерг при нем назвал Нимарь «красивой бабой». Признал, так сказать.

— Да к чему ты такой… низменный? Что тут плохого? Цветы для одинокой женщины… — мягко сказал Гайс.

— Одинокой? Держите меня семеро! Нимарь — одинокая женщина!

— Объяснись.

— Вот тебе сведения к размышлению. По вечерам к госпоже Нимари ходит мой помощник, Рюк. Кстати, и днем Нимарь для Рюка всегда дома!

— Рюк? Механик? — в глазах Гайса вспыхнуло недоверие.

Нерг важно кивнул.

— Между прочим, сегодня Рюк был мне нужен на отладке автоматического стреломета. Но он, развратная и ленивая тварь, сослался на письменное разрешение старшего офицера Симелета, который, видите ли, направляет его к вдове высокочтимого господина Кнугеллина с не подлежащими обсуждению целями! — Нерг потряс распечатанным письмом и улыбнулся, как показалось Гайсу, победительно. — Отправляйся-ка спать. А про спавшись — подумай, ради кого ты рисковал своей бесценной жизнью! Кстати, деталь: Рюк никогда не ходит к ней днем. Только вечером, когда стемнеет. И занавеси в окне ее спальни всегда наглухо задернуты. Смекаешь?

На обмякших ногах Гайс добрался до своей конуры и лег на кровать, лицом вниз.

Жар отчаяния плавил топкий воск его мыслей.

Девственный континент его души сотрясала всемогущая, безысходная, заполонившая собою все недра и колодцы черная ревность.

Будь проклят этот пронырливый Нерг со своими «сведениями»! Пусть старшего офицера Симелета зарубят к Хуммеру в следующем большом бою! А механик Рюк пусть вспухнет от чумы, зарастет пузырчатой коростой, изойдет кровавым поносом, закупорится гноем… А Нимарь…

Но кары для Нимари он придумать не сумел. Разве что отхлестать ее кнутом, свитым из тополиного пуха и тюльпановой пыльцы?

Так и лежал Гайс, словно норка, с которой живьем содрали ценную шкурку. Лежал в ожидании смертного часа, изнывая от непереносимого, жгущего давления враждебного воздуха. И ведь нечем больше закрыться, и никто не поверит, что бывает так больно…

Умопомрачение, душепомрачение, миропомрачение…

Он представлял себе сутулого, тощего Рюка с длинным, как у болотной цапли, носом и непокладистой копной прямых грязно-русых волос, стоящим подле шелковой кровати госпожи Нимари, сзади от нее. Цепкие, ювелирной выучки, пальцы Рюка ложатся на маленькие соски Нимари, он вдумчиво целует мраморную выпуклость ее первого позвонка. Лицо Нимари, вначале отрешенное, какое-то меловое или стальное, розовеет, ребячливая улыбка озаряет его, вот она поворачивается к полюбовнику, обвивает руками его цыплячью шею, проводит языком вдоль чисто очерченной скулы, и совершенно неясно, что же она, проклятая, только в нем нашла, ведь этот зассыч тоже не знает, сколько пальцев удерживают тетиву!

Всю ночь Гайсу снилось, будто он, упившись допьяна яростью и горем, расстреливает из лука цветочные корзины. А на закраинах сна стонет набухающая страстью Нимарь.

Следующим вечером, вязким, как смола, Гайс с несгибаемой твердостью, свойственной безумию, решил вызнать правду.

Пробрался к Старому Дому, где жила Нимарь, затаился в сарае и принялся поджидать Рюка, который, как уверял Нерг, этим вечером был вновь откомандирован к Нимари «с не подлежащими обсуждению целями».