Египтянин - Мика Валтари

Сердце возражало мне:

«Я не говорю о твоих убийствах и не в них обвиняю тебя, хотя дни и ночи буду твердить тебе: „Виновен, виновен!“ Тысячи и тысячи погибли из-за тебя, Синухе! Они погибли от голода, чумы и ран, от оружия и колес боевых повозок, они умерли от истощения в пустыне во время похода. Из-за тебя погибли в материнских утробах неродившиеся дети, из-за тебя обрушились палочные удары на согбенные спины, из-за тебя неправда попирает правду, а нечестие торжествует над добродетелью, из-за тебя миром правят беззаконники. Воистину нет числа погибшим из-за тебя, Синухе! Цвет их кожи разнится, и языки их произносят непохожие слова, но все они умерли без вины, потому что они не знали того, что знаешь ты, Синухе. И все, кто умер и кто умрет еще, все они – твои братья, и они погибают из-за тебя, ты единственный виновник. И это их плач является к тебе в снах, их стенания сделали еду безвкусной для твоей гортани, и их вопль уничтожил всякую радость в тебе».

Но я ожесточался и говорил:

«Рыбы – мои братья, ибо они не могут произносить пустых слов. Волки пустыни и хищные львы – мои братья, но не люди, потому что человек ведает, что творит!»

А сердце смеялось надо мной и говорило:

«Вот как? Неужто в самом деле человек ведает, что творит? Ты – знаешь, потому что ты приобрел мудрость, и именно поэтому я заставлю тебя страдать до самого твоего смертного дня, но другие – нет, другие не знают. Вот почему ты, Синухе, единственный виновник».

И тогда я закричал и разорвал свои одежды, говоря:

– Да будут прокляты мои мудрость и знания! Да будут прокляты мои руки и мои глаза, но самое страшное проклятие да падет на мое глупое сердце, которое не дает мне покоя при жизни и возводит на меня напраслину! Пусть сей же час меня поставят перед весами Осириса, чтобы лживому сердцу оказаться в чаше, и пусть сорок справедливых павианов бога произнесут свой приговор надо мной, ибо им я поверю больше, чем своему ничтожному сердцу!

Тут из кухни прибежала Мути и, намочив в прохладной воде пруда тряпицу, обвязала мне голову и приложила к моему лбу холодный сосуд. Сердито бранясь, она уложила меня в постель и напоила разными горькими снадобьями, так что мало-помалу я успокоился. Но болел я долго и в беспамятстве говорил Мути о весах Осириса, просил у нее хлебные весы и говорил о Мерит и маленьком Тоте. Мути преданно ухаживала за мной и, думаю, испытывала великое удовольствие оттого, что могла удерживать меня в постели и кормить. После этого случая она грозно воспретила мне сидеть днем в саду на солнцепеке: дескать, волосы мои все выпали и незащищенная ими лысая голова не может выдержать вредоносных лучей. Но я ведь никогда и не сидел на солнцепеке – я сидел в прохладной тени смоковницы и смотрел на рыбок, которые были моими братьями, ибо не умели разговаривать.

Со временем я все же поправился и, выздоровев, стал еще тише и еще покойнее, чем был до того, и даже заключил соглашение со своим сердцем, так что оно перестало слишком изводить меня. Я не говорил больше Мути о Мерит и маленьком Тоте, я хранил их в сердце, понимая, что их смерть была неизбежна, если моей мере суждено быть полной, а мне должно быть одиноким, ибо, будь они со мной, я жил бы в довольстве и счастье и мое сердце умолкло бы. Но я должен был быть одиноким, таков был удел, предназначенный мне, и одинок я был уже в ночь своего рождения, плывя в просмоленной лодочке вниз по реке.

И вот, поправившись, я тайком оделся в грубую одежду бедняка, снял с ног сандалии и оставил бывший дом плавильщика меди, чтобы никогда больше не возвращаться в него. Я ушел на пристань и вместе с носильщиками таскал грузы, пока спина у меня не стала болеть и плечи не согнулись от тяжести. Я ходил на овощной рынок и подбирал порченые овощи себе в пищу, я ходил на угольный рынок и раздувал там мехи для углежогов и кузнецов. Я делал работу рабов и носильщиков, ел их хлеб и пил их пиво, говоря им:

– Между людьми нет различий, всякий выходит нагим из материнской утробы, и единственная мера человеку – его сердце. Ни цветом кожи нельзя мерить человека, ни языком, ни платьем, ни украшениями; нельзя мерить человека его богатством или бедностью, но одним только сердцем его. Поэтому добрый человек лучше злого, а праведность лучше беззакония. Только это познал я, другого не ведаю, и это – вся моя мудрость.

Так я говорил им перед их мазанками в сумеречные вечерние часы, когда их жены разжигали на улице костры и запах жареной рыбы подымался от огня высоко в воздух и разносился окрест по всему кварталу бедняков. Но в ответ мне смеялись и говорили:

– Ты, Синухе, безумный человек – ведь ты делаешь работу раба, умея читать и писать! Или – что скорее всего – ты просто замешан в каком-то преступлении, раз ты скрываешься среди нас, а от твоих речей так и несет Атоном, имя которого нам нельзя упоминать. Но мы не будем доносить на тебя стражникам, мы будем держать тебя у себя, чтобы ты развлекал нас своей болтовней. Но, будь добр, не равняй нас с грязными сирийцами и презренными неграми, потому что мы хоть рабы и носильщики, но все же египтяне! И, как египтяне, мы гордимся цветом своей кожи, своим языком, своим прошлым и будущим.

– Вы говорите нехорошо, – отвечал я им, – ибо, пока человек будет гордиться собою и почитать себя лучше других, до тех пор цепи и палочные удары, копья и стервятники будут преследовать человека. Судить о человеке можно только по его сердцу, а все человеческие сердца похожи, и одно сердце не лучше другого, ведь слезы всех одинаковы – это вода и соль, будь то слезы черных или коричневокожих, сирийцев или негров, простолюдинов или вельмож.

Но они смеялись еще громче, хлопали себя по коленям и говорили:

– Воистину ты безумен! Ты, наверное, не видел жизни и вырос в мешке. Человеку вообще невозможно жить, если он не будет чувствовать себя лучше других, и нет такого самого ничтожного существа, которое хотя в каком-то деле не чувствовало бы свое превосходство над другими людьми. Один гордится проворностью рук, другой – силой плеч,