Таков мой век - Зинаида Шаховская

Мой муж позвонил ему утром, а днем нас уже принял дипломат. Он открыл в своем кабинете сейф и просто спросил: «Сколько?»

Трудно рассказывать о мирной жизни после того, как долго описываешь войну. Все происходившее теперь вокруг нас несравнимо с годами опасности и борьбы. Память отказывается хранить будни. Парижская жизнь пока еще не вернулась в обычное русло. Отключение тока заставало непредусмотрительных пассажиров в лифте, а привыкшие к осторожности всегда бодро шагали по лестнице. Забастовки стали обычным делом, их не замечали. Только забастовка мусорщиков впечатляла. Кучи мусора лежали на тротуарах, мешая пешеходам. Забастовка электриков оказалась даже выгодной для потребителей, так как в этом случае должникам не отключалось электричество. Иностранцы с радостью возвращались в Париж, упорно преодолевая валютные ограничения. Диор удлинил платья и стянул талию корсетом. Стоимость арендной платы за квартиру достигала головокружительных сумм. Маркизы и графы занялись нелегальной сдачей недвижимости. Художники силились создать «бум» на свои картины, понимая, что они в ближайшее десятилетие обесценятся.

Благодаря протекции знакомой маркизы очень преклонного возраста нам наконец удалось снять квартиру у другой маркизы. Это была просторная квартира на улице Христофора Колумба со старинной мебелью, с портретами предков хозяйки-бретонки. Только в моем детстве в России мы жили столь роскошно. Мы заключили тайное соглашение с хозяйкой, и Святослав дал слово чести соблюдать его. В глазах закона мы были не квартиросъемщиками, а ее друзьями. Но платили мы в два, а может быть, в три раза больше законной цены.

Трудно представить, насколько легче жизнь, когда живешь в красивой и удобной квартире, когда можешь позволить себе хорошо накормить и напоить гостей. Мы сохранили старых верных друзей и приобрели новых. Правда, три года спустя мы расстались с некоторыми из них. Маркиза проиграла какой-то судебный процесс, ставкой в котором была «наша» квартира.

Предприниматели и литераторы не обходили нас вниманием. Меня пригласили работать в Международную организацию кино. Я не столь легковерна, чтобы поверить, что причиной тому была моя профессиональная осведомленность в этой области. Я знала кино как зритель — из темноты зрительного зала. Но осваивать новое всегда интересно, да и к тому же работа не была утомительной: я приходила на службу после полудня.

Я вступила в новый для себя мир — беспокойный, смешной и ненастоящий. Мир, где жили хитростью, иначе говоря, за счет субсидий, вытянутых из правительства, в шуме мелочных внутренних дрязг и столь же мелочных национальных государственных амбиций. Поскольку инициатива в создании Международной организации кино принадлежала Франции, французская организация предоставила мне служебный кабинет с экстерриториальным статусом.

Здесь царил хорошо организованный беспорядок, присущий любой организации, но к неразберихе добавлялась особая творческая атмосфера.

Помещение превратилось в Ноев ковчег. Высокий худой юноша, правда, уже лысеющий и с трудом говоривший по-французски, прибился к нашему плоту. Во Францию он попал нелегально и ждал вида на жительство. Из его рассказа я поняла, что он черногорец, родственник королевы Италии (почему бы нет?) и по глупости был фашистом. Почтительный, старающийся никому не мешать, он с трогательной благодарностью принимал любую помощь. Я вновь встретила его на площади Инвалидов, но это произошло позже, уже после марокканских событий. Он был одет в безукоризненный костюм, а не в старый плащ моего мужа. «Мое положение изменилось», — сказал он. Действительно, изменяются не только ситуации, но и воззрения. Подпись экс-фашиста сегодня красуется на манифестах, клеймящих американское варварство, и в титрах левых документальных фильмов. Что ж, такое направление, видно, выгодно сегодня.

Совсем из другого теста был сделан бухгалтер, глава коммунистической ячейки в нашей организации. Серьезный, как папа римский, он все силы отдавал своему делу и презирал деньги. У него был единственный недостаток — детская наивность.

Во Франции начался прокат первых послевоенных зарубежных фильмов. Советские фильмы не имели субтитров, и он просил меня переводить текст. Эти фильмы были чрезмерно помпезны и примитивны. Герой одного фильма сразу же после ампутации ноги патетически кричал: «Главное, сделайте мне другую ногу, чтобы я мог вернуться в строй!» Без утонченности, с которой выражались герои пьес Корнеля, герои советских фильмов были на них похожи. Камера оператора переносила зрителя с полей сражения в плодоносящие сады, ненавязчиво предлагая полюбоваться яблоками, выращенными по методике великого советского ученого Мичурина. Лиризм собиравших фрукты персонажей превосходил «небо в алмазах» Чехова.

«Это неправда, — говорил мой сосед, — этого не может быть, вы искажаете перевод». А я старалась переводить как можно точнее.

Наши доверительные отношения с бухгалтером продлились не долго. Однажды, когда в Европе вновь вспыхнула атомная тревога (СССР в то время еще не обладал атомной бомбой), он зашел ко мне с просьбой подписать протест. Ядерная угроза отравляла европейскую жизнь в течение двадцати лет. Люди старились с мыслью об атомной бомбе и умирали от других причин.

Бухгалтер-коммунист умолял меня подписать петицию ради жизни детей (им сегодня уже под сорок), во имя спасения архитектурных памятников, собора Парижской Богоматери, картин Лувра… Я могла бы ему ответить, что я, как чиновник международной организации, не имею права подписывать петиции. Но посчитала своим долгом ему напомнить слова бесспорных для него авторитетов.

Я процитировала Ленина: «История всех освободительных войн показывает, что если в войны вовлекаются большие народные массы, то освобождение наступает скоро. Следовательно, мы говорим, что если таков ход истории, то мы отказываемся от мира и возвращаемся к войне». Я окончательно добила моего друга историческими словами обожествляемого тогда Сталина: «У нас нет времени для жалости». Этого он мне простить уже никак не смог.

Я занималась организацией международных конгрессов и на своем опыте убедилась, хотя и видела это повсюду, как бросают на ветер деньги налогоплательщиков. Конгрессы превращались в попойки, виски и шампанское лились рекой. На утренних заседаниях делегаты в жалком состоянии дремали в креслах. И чем меньше была страна, тем больше спеси у ее представителей. На конференцию, проходившую в Риме, финский делегат прибыл с опозданием, к тому времени все папки из красного кожзаменителя с распорядком дня были уже розданы. Я протянула ему свою бумажную папку. Его лицо побагровело.