Крепость - Лотар-Гюнтер Буххайм

- Хорошо посидеть на унитазе с утра, а потом повторить вечерком – лафа!

Вечерком? Неужели уже вечер? Он закончил и пытается подтереться клочьями страниц из старых иллюстрированных журналов. Мне отчетливо видно, как у него соскальзывает листок: Бумага слишком гладкая. В Тритоне полно туалетной бумаги – но она только там, а он закрыт. Спрашиваю себя, как же ходят по большому люди в России – в холод и под бомбардировка-ми? И испражняться на открытом месте в сельской местности – это, скорее всего, не доставляет никакого удовольствия. В этом вопросе всегда максимума достигает мое сострадание к пехо-тинцам. Все описания окопной войны кажутся мне ложными, потому что никто никогда не написал о том, как солдаты испражнялись, а я всегда думаю: Как ходят по-большому бедолаги в сапах, траншеях, блиндажах? Как оправляется человек при температуре воздуха в минус сорок, а то и в пятьдесят градусов? Примерзает ли тогда дерьмо к заднице? No, Sir: Плестись по России пешком, в разгар холодной зимы, это было бы не в моем вкусе. Странно, что я совершенно не имею понятия, где сегодня проходит Восточный фронт. В последние дни в Бресте, я не смотрел на оперативную карту – сказать честно, просто не хотел. А летчики бомбардировщиков и прикрывающие их летчики-истребители – как они испражняются, если летят до Берлина, и спазм страха выталкивает дерьмо у них из кишечника? Невероятно, что только люди не выносят в эти времена! А может быть стыд перед столь естественным процессом, как испражняться прилюдно больше не существует? Я ведь тоже не стыдился ссать вместе с другими в открытую. Так по-чему должен возникать стыд при опорожнении кишечника? Будучи детьми, мы даже варили или жарили говно. Большая отсыпь, за домами рабочих, была нашей территорией. Один за другим мы приносили нашу «большую нужду» в найденные кастрюли и ставили затем на огонь. Мы ожидали, что это дерьмо чудесным образом превратится во что-то ценное, но как бы долго оно не бурлило, долгожданная метаморфоза не происходила. В мрачной тени обнаруживаю на вентилях регулирующих подачу сжатого воздуха в балластные цистерны, какие-то темные тюки: Это спят два серебряника – свернулись как йоги. Им лучше было бы улечься на плитках напольного настила. Но, вероятно, там им будет слишком влажно. И, кроме того, через них там постоянно кто-то будет перехаживать, когда надо пройти в центральный пост и обратно.... Они, наверное, к счастью, так уморились, что спят, не обращая внимание на вонь говна рядом с собой. Везунчики! Направлюсь-ка лучше в кают-компанию и подожду, пока мои кишки успокоятся. В кают-компании будет не так много народа, как здесь, потому могу легко это сделать. Приказываю себе, передвигаться так лениво, как этого требует Свод правил и норм поведения курсанта мореходки: медленно перенести левый ласт через люк переборки, задержаться, а затем перенести туловище и правую ногу, чтобы уравновеситься. А теперь извиваться и змеей проскользнуть, чтобы пройти между лежащими на полу серебрянопогонниками. В кают-компании не так много места, как я ожидал: два серебряника опять сидят за столом. Тот, с четырьмя поршневыми кольцами на рукаве тоже, по-видимому, крупная шишка. Что же делать? Как в пивной постучать, приветствуя, костяшками пальцев по краю стола? Лучше просто кивну всем присутствующим. Сидя с равнодушным видом на складном стульчике, пристально смотрю на сигнал гальюна. Тритон в данный момент, очевидно, не используется. Но, несмотря на привилегии, которые у меня есть на борту, мне приходится ждать, как и всем остальным, и если я правильно понимаю, ждать тех, что сидят в кают-компании. Это будет длиться вечно... Еще некоторое время подавлять в себе натиск распирающего кишки говна – это, конечно, то еще дело. Надо отвлечься: Думать о чем-то другом. Да побыстрее, а то оно готово у меня уже из ушей вылиться. Мой визави уклоняется от моего взгляда. Это лицо, думаю про себя, я уже не раз видел. Шрамики, как следы былых студенческих стычек, справа и слева на жирных щеках. Мешки под глазами, нос картошкой, водянистый собачий взгляд. Копаюсь в памяти, но она словно туманной пеленой укрыта. Закрываю глаза, но и это не помогает. Вижу слишком много лиц сразу и не могу заставить себя вспоминать каждое избирательно. В голове словно что-то развалилось. Знаю только, что эту конкретную харю, я точно знаю. И из-за какой-то неприятной rencontre . Но, черт возьми, когда, как, где? Откуда, ну откуда, буравит меня мысль, я знаю этого чертова парня? В голове плавно сменяются кадры прошлого и настоящего. Долго не понимаю, происходит ли сцена, которую вижу перед собой, на самом деле в настоящий момент времени. Или это уже повторение виденного когда-то? Начинается ли просто все еще раз все сначала, потому что с первого раза не получилось? Что за театр здесь разыгрывается? Премьера? Повтор? Когда мы разыгрывали эту сцену в первый раз? Когда же? Мое чувство времени растворяется. Что же меня все еще беспокоит? Равновесие? Но, в конце концов, оно работает. Абсолютно. Я могу идти вертикально, если хочу, без того, чтобы при этом обязательно держаться за что-либо. Слух? Нет, слух тоже работает. Даже очень хорошо. Прижимаю язык к нёбу: как будто мехом провожу, кисловатый вкус. Плохо, что под рукой нет зеркала. Должно быть у меня распухший, обложенный язык. Но чувство вкуса и тактильной чувствительности в нёбе работает в любом случае. Плохо – но все-таки. Я, как ни удивительно, в порядке. При сложившихся обстоятельствах у меня есть все основания быть довольным. Сребреники сидящие напротив меня, этого сказать о себе не могут: В полнейшем замоте и словно подорванные изнутри, сидят за столом и грызут, роняя крошки из вялых ртов, впихивая в себя, консервированный хлеб – зрелище отнюдь не вызывающее аппетит. Командир тоже не впечатляет. Он сидит зажатый в углу с траурным выражением лица, трет то и дело глаза, вздыхая: «М-да» и проводя усталой рукой по волосам. Глубоко вздыхаю, когда читаю название новой книги, которой еще не знаю, на небольшой полке сбоку. На обложке написано: «Борьба великого немецкого народа за свободу» – Том

III

. Сборник Речей Адольфа Гитлера от 16 марта 1941 года по 15 марта 1942 года. Издательство НСДАП, Франц Эхер, Мюнхен.» Кто припер это чтиво на борт? Не командир же? Может быть первый помощник? Листая книжицу, обнаруживаю штамп флотилии. Таким образом, она поступила из библиотеки флотилии. Невероятно... Освободительная Борьба – Великий немецкий! Как это сейчас звучит! «Свобода, которую я имею в виду!». И мы запертые в этой вонючей трубе – словно в тюремном карцере! И как из-девка этот слоган: «Борьба великого немецкого народа за свободу»! На титульной странице в поперечном формате, в тонкой рамке фото: Солдаты в полевой форме, перекрещенные крест-накрест ремнями, словно они должны выглядеть дико стремительными, едва сдерживающими идущую им навстречу толпу. А за ними тянут руки в немец-ком приветствии Грофаца, стоящего на переднем плане, в профиль, в своей невыразительной кепке трамвайного вагоновожатого на голове, на шее воротничок и галстук. Вся фотография в целом сконцентрирована на этом белом воротничке. Просто смех: Величайший вождь всех времен посетил фронт в галстуке и воротничке – так сказать, разодетым в пух и прах. Усики выглядит так, будто растут не на верхней губе, а прямо из носа. На фотографии в фас, этот соплеуловитель всегда кажется мне отдельно пририсованным, словно асфальтовой мастикой намазанным. Но если смотреть со стороны, то видится, что он прорастает прямо из носа. Странно, что только сейчас я это ясно вижу... Невольно открываю книжицу и читаю: «Мы эту внутреннюю борьбу успешно прошли и, на-конец, после шестнадцати лет борьбы за власть наши враги уничтожены...» Ну, приплыли! Этот текст, и вдобавок к нему эти поношенные рожи передо мной – в походе под шноркелем где-то в Бискайском заливе, буквально пронзают мой мозг... Что за нелепость! Если я не хочу дойти до нервного срыва, то должен отбросить это чтиво, словно горячую картофелину, и быстро смыться отсюда. Прочь из кают-компании – в центральный пост! Если правильно понимаю происходящее, то всеобщий понос происходит от испорченной пищи... Чертово фрикасе из курицы! Конечно! Оно выглядело совершенно неаппетитным. Нам выдали просроченное довольствие на борту! Такие вот дела. Привет от зампотылу! Весь свежак он отложил для янки. А просроченные или испорченные консервы нам сплавил. Оглядываюсь в центральном посту и обнаруживаю в полутьме два новых лица. При ближайшем рассмотрении эти двое, из которых один сидит на корточках на параше, выглядят просящими пощады. Или их лица просто искажены жалобными гримасами, потому, что их собственные кишки играют марш, а собственная вонь вызывает отвращение? Я мог бы принести ему ту книжонку из кают-компании для подтирки своей замечательной задницы. Только фотография Фюрера на жесткой, мелованной бумаге и бумага листов тек-ста с другой стороны, содержащая древесную массу – будет действовать как наждак. Хотя в жизни каждого человека наступает такой момент, когда любая бумага становиться ценной. Но если бы я так сделал, вся эта братия была бы здорово напугана: Слова Фюрера использовать как подтирку для задницы! М-да... Только не им…. Пусть сами управляются со своими неподтертыми обосранными задницами. Парень на параше смотрит на меня снизу, в то время как медленно приподнимается, в полном недоумении. Другой уставился в плитки пола и неуверенно теребит себя за ширинку. Было бы легче пройти вперед и в корму – я бы тотчас пошел на экскурсию, чтобы получить общее представление о происходящем там, пока эти двое закончат срать. Но вот беда: Мне по-требуется слишком много усилий, чтобы совершить такие прогулки. И, кроме того: Там впереди так ужасно воняет, что уверен, ни один человек не сможет этого выдержать. Центральный пост еще и поэтому сейчас для меня самое подходящее место, потому что говно в моем животе уже буквально прет из меня, и мне теперь лучше подождать, пока ведро освободится. Меня уже в течение некоторого времени беспокоит страх того, что сфинктер вдруг может размягчиться и выпустить дерьмо наружу. Ни централмаату, ни его людям не позавидуешь: Нести вахту в общественной клоаке – жуткий жребий, о котором, вероятно, еще никто не думал. В Мюнхене на общественном туалете написано ради шутки «Место для пи;сания» уверен, что это баварское обалгорнивание французского слова «Pissoir». Каждый раз, когда я хотел там выпустить свою водичку, я, перед тем как войти, глубоко вбирал в себя воздух, насколько сил хватало и в течение всего ссанья по просмоленной стене, стоял затаив дыхание. Один раз я чуть не задохнулся. И в последнюю секунду распахнул пасть, и так глотанул пропитанный аммиаком воздух, что мои обонятельные нервы чуть не сгорели. Здесь сделаю так же. Только не дышать носом! Вывести из игры обонятельные нервы! Если это будет долго продолжаться в том же темпе, мой стыд скоро меня покинет. Так, как сейчас, никогда еще в моем кишечнике не шумело, и никогда еще мой живот так не растягивался. Мои кишки, должно быть, имеют огромную упругость, гораздо большую, во всяком случае, чем я когда-либо предполагал. Если в них оставить такое количество ядовитых газов, то живот может раздуться как воздушный шар. А как называются разделы моего кишечника? Двенадцатиперстная кишка, тонкая кишка, толстая кишка и, наконец, последняя: прямая кишка. Так, кажется. Теперь мне интересно, в каком отделе моего кишечника происходит самый большой шум, а в каком возникает самое большое давление. Вероятно, в основном все происходит в толстой кишке. Ее я представляю себе сморщенной кровяной колбасой. В прямой кишке собираются все вонючие пу;ки, будто зэки перед побегом – до тех пор, пока не соберется их приличное количество, а затем вырываются на волю с барабанами и трубами, – и по возможности в сухом состоянии. Вполне возможно, что массовый понос на лодке может быть связан со страхом. Страх, наверное, заставляет сфинктер открываться автоматически. Чем может быть хорош этот автоматизм, мне никто из моих препов не сообщил. Страх, процветающий здесь, на борту, – это страх особой формы: страх, который едва ли можно осознавать, страх сидящий глубоко внутри и разрастающийся словно опухоль... Страх, как состояние – и это поразительно. Кок приходит через центральный пост, держа на руках большие, тяжелые консервные банки. За моей спиной один из вахтенных высказывает ему упреки из-за пищи. Но кок держит удар. Он советует парню сделать протез мозга: