Джон Рид - Теодор Гладков

В столице Джек конфиденциально беседовал с английским послом. По мнению последнего, Италия через две-три недели должна была вступить в войну.

Терять столько времени зря Рид не захотел и решил поехать в Германию. Осуществить это намерение ему, однако, не удалось немцы арестовывали всех корреспондентов как английских шпионов. 2 сентября вместо Берлина Джек отправился в Женеву.

То, что Рид здесь увидел, никак не вязалось с его прежним представлением о респектабельной, деловитой Швейцарии. Цеппелины уже бомбили мирные города, уже полыхали французские и бельгийские деревни, уже текли реки крови, а Женева — родина Общества Красного Креста — сверкала, как Монте-Карло в разгар сезона. В отелях, ресторанах, казино Рид видел мужчин и женщин всех национальностей, безудержно прожигающих жизнь, словно накануне потопа. Немцы, французы, англичане, австрийцы вместе обедали, танцевали, фланировали по бульварам, до утра толпились у игорных столов, гоготали над низкосортными парижскими ревю. На каждом шагу попадались девицы, слетевшиеся в Женеву со всех панелей Европы.

Шел пир во время чумы…

Когда наблюдать это зрелище стало невмоготу, Рид взял билет на оказавшийся последним поезд в Париж. Женевские газеты в тот день сообщили, что немецкие войска уже в тридцати километрах от Парижа.

В Сернадоне поезд остановился возле воинского эшелона, украшенного зелеными ветвями и виноградными лозами Стены вагонов были разрисованы мелом — непристойные карикатуры на пруссаков и лихие подписи вроде «Поезд идет на Берлин!», или «Обрежем кайзеру усы!»

Рид так описал свою первую встречу с солдатами воюющей страны «Это была сама молодость Франции, ее молодая кровь, юноши призыва 1914 года. Они отправлялись на военные пункты для прохождения специальной подготовки, которая отштампует все их мысли и чувства и превратит их в маленькие частички послушной машины, годные лишь на то, чтобы их бросили против обработанной таким же способом молодежи Германии».

Потом Рид увидел женщин — солдатских матерей, сестер, возлюбленных. Они не пели и даже не пытались бодриться. Женщины плакали. Женщинам предстояло ждать тягостные дня и бесконечные тоскливые ночи. Горечь уже наступившей разлуки и предстоящих тревог была прозорливее беззаботного веселья мужской молодости, еще не брошенной в мясорубку войны.

Рид навсегда запомнил этих француженок.

«Когда стемнело, начался дождь, но они все стояли под открытым небом, и стояли уже много часов — молчаливые, серые, в сгущающихся сумерках, чтобы в последний раз взглянуть на своих мальчиков, едущих неизвестно ради чего воевать с немцами по велению высшего разума, олицетворенного в правительстве».

В Бельфуре навстречу попался другой эшелон — с фронта. Когда Рид подошел к первому вагону, в нос ему ударил запах йодоформа. Он заговорил было с каким-то солдатом с перевязанной окровавленным бинтом головой о войне, но тот только махнул рукой.

— Мне, парень, на все это уже наплевать. Я еду в свою деревню. Буду есть яйца и попивать вино. А проклятая война может провалиться в преисподнюю, ко всем чертям!

Паровоз дал свисток, и поезд тронулся. В конце его были прицеплены две открытые платформы, устланные грязной соломой. Рид в полумраке разглядел ряды лежащих на спине тяжелораненых.

Рид приехал в Париж чудесным сентябрьским утром, воздух был чист и прозрачен. Город был так же прекрасен, как и три года назад, когда Джек увидел его впервые. Но это был другой Париж — пустой, безлюдный, словно вымерший. На улицах не звенели трамваи, не громыхали омнибусы, не тарахтели грузовики. На Больших бульварах, всегда заполненных шумной, говорливой толпой, не видно было ни души.

Город был похож на тяжело больного человека.

Даже мальчишки-газетчики не верещали пронзительно, как бывало раньше, а молча совали газеты в руки редким прохожим.

Рид купил последнее военное коммюнике. Из него следовало, что «стратегическое отступление войск союзников продолжается с большим успехом…»

Это была война торговцев. Пока миллионы французских юношей отчаянно сражались за «милую, прекрасную Францию», торговцы бежали из города при первой же опасности. Но даже в паническом бегстве они не изменили себе остались торговцами. Рид видел насквозь их подлые души, когда писал

«Великолепные роскошные особняки-дворцы богачей были предоставлены в распоряжение Красного Креста. Этот на вид патриотический акт на деле был рассчитан на то, что флаг Красного Креста спасет здания от разрушения немцами. К ставням заколоченных магазинов прикреплялись записки «Владелец и все приказчики ушли в армию. Да здравствует Франция!» И тем не менее, когда после битвы на Марне население стало возвращаться в город, те же самые магазины открывались и владельцы со своими приказчиками без малейшего зазрения совести возвращались на прежнее место. Когда опасность миновала, некоторые особняки и дворцы были отобраны у Красного Креста».

Лишь однажды Рид встретил в Париже по-настоящему процветающее предприятие — магазин, где за шесть часов изготовляли полный комплект траурного платья.

Только в кварталах, заселенных простым людом, Рид узнавал Францию — свою старую добрую знакомую, никогда не вешающую носа, всегда бодрую и чуть-чуть легкомысленную. Однажды он попал на уличное представление Гиньоля. Это обошлось ему всего в два су.

Джек стоял за восторженной, очарованной толпой ребятишек и вместе с ними от души хохотал над тем, как папаша Гиньоль боролся с дьяволом, а его сын водил вокруг пальца жандарма. Только когда кончился спектакль, он заметил, что у некоторых малышей к левому рукаву был прикреплен креп.

На обратном пути в отель Риду встретился пехотный полк, возвращавшийся с фронта. Солдаты были в пыли и небриты. Над их головами мерно и устало покачивались в такт шагам непривычно длинные тусклые штыки. От солдат исходил ужасный запах… Так пахло в ночлежках Бауэри — нью-йоркского дна.

Солдаты шагали мерным, тяжелым шагом. На их землистых, угрюмых лицах лежала печать отчуждения…

Разобравшись в том, что происходит в Париже, Рид решил отправиться на фронт. Но как? Союзное командование, тщательно скрывавшее от общественного мнения правду об истинном положении дел, и на пушечный выстрел не подпускало журналистов к театру военных действий.

Роберт Данн, один из немногих американских корреспондентов в Париже, предложил Риду нанять автомобиль и отправиться на нем якобы в Ниццу под предлогом поправления здоровья, затем, выехав за пределы Парижского укрепленного района, свернуть к фронту.