Незабываемые дни - Михаил Лыньков

Правда, за домашними хлопотами забудется немного: то ребенка надо накормить, то спать его уложить, то приласкать… Жить же надо, не ложиться живым в гроб. Так радовалась старая, ожидая этим летом дочку в гости с зятем, с внуком. Надеялась обзавестись еще одним внуком или внучкой. И дождалась вот!

Силивон вспоминает то страшное утро на реке, когда плыли по воде люди. Не по своей воле плыли… И, быть может, среди них находилась его единственная дочь, его маленький внучек. Как же это ясное солнце глядело в глаза детям, в глаза их матерей? Как оно не испепелило волчьи, заросшие шерстью сердца тех, кто обагрил свои руки детской кровью? Внучек мой, внучек!

Мысли ползут серой спутанной нитью. Каменное сердце у Силивона, но в этом сердце живая, человеческая кровь. Искоса взглянув на жену, Силивон смахивает со щеки скупую старческую слезу. Но не спрячешь ее от Силивонихи. Она озабоченно говорит ему:

— Силивонка, сходи на улицу да присмотри за этим человеком. Ишь, уткнулся носом в окно, не оторвется. Еще беды наделяет. Говорят же люди, что в городах нарочно поджигали дома разные шпионы. Может, и этот какая-нибудь паскуда?

— Выдумывай! Шпионы тебе снятся всюду.

Но взял свою ореховую палку и вышел на улицу. Незнакомец все время смотрел, не отрываясь, в окно правления.

— Что, по делу какому, человече? — спросил его Силивон. Тот обернулся, насупился:

— Разумеется…

— Может, у вас надобность какая в правлении?

— Человек без нужды не ходит. Конечно, есть надобность.

— А кто вы будете? Из каких мест?

— Мы-ста? Гм… — Человек явно усмехнулся. Улыбка прошла по запыленной жесткой щетине щек и расплылась, исчезла в куцой бороденке. Узенькие глазки моргали хитро-хитро, так и сверлили Силивона. И вдруг незнакомец засмеялся, всплеснут руками, так что серым облачком поднялась пыль с ватного пиджака.

— Не с Силивоном Сергеевичем имею честь встретиться?

Силивон напрягал память, и вот оно всплыло, давно прожитое, пережитое… Такое давнее!

— Мацей? Мыста? — Такую кличку дали Сипаку за его хвастливые слова: мы-ста все можем… мы-ста все сделаем…

— Гм… Кому Мыста, а кому Матвей Степанович Сипак. Си-и-пак! — и даже голову задрал, как тот рассерженный гусак. — Си-и-пак! Вот что ты должен понять, уважаемый Силивон Сергеевич! — И уже мягче, миролюбивее:

— Вот и встретились, дай боже счастья. Я вот помню тебя, хорошо помню… все помню… Ты еще тогда в пастухах ходил… Хороший был пастух. Ничего не скажешь. Должен и ты меня в памяти иметь…

Силивон даже растерялся от этой неожиданной встречи и все не мог подыскать нужные слова. A тот уже сыпал и сыпал:

— Как же! Вы уж тут, видно, похоронили меня. Вы уже, видимо, думали: нет Сипака на свете, свет ему клином сошелся. Нет… нет… Сипака голыми руками не возьмешь! Сипак знает свои пути-дороги. Ты его, это значит меня, хоть на голову поставь, ножки ему задери до неба, а ему еще ловчей разглядеть, где что на земле и под землей делается.

— Вот ты какой… — с затаенной иронией тихо сказал Силивон, — и говорить же вот наловчился, как из решета сыплешь. Где это ты такой курс прошел?

— Где? Сказал бы я тебе, но из уважения к твоей старости не стану… Спрашивает еще! Светом научен. Жизнью. Она, жизнь эта самая, может которого так припереть к стенке, так перетряхнуть, что с него песок посыплется. А мы, Сипаки… мы жилистой породы — гужи из нас крути, не порвешь!

— Хвастай! И прежде хвастал: мы-ста да мы-ста… А жиле твоей, по всему видать, конец пришел, порвались твои жилы еще тогда, в те годы… А про нынешнее время и говорить нечего.

— Нечего, говоришь? Слепой ты, Силивон, ничего не видишь. Ты, кроме своего колхоза, и света не видел. Только и дорога у тебя, что колхоз.

— Правильная дорога! Весь народ по ней идет, и гляди!

— Что гляди! Ты не слышишь, что на свете делается, какая кутерьма идет во всех державах. И всей твоей дороге конец приходит, он пришел уже. Вот прикатит немец в деревню, и от твоего колхоза следа не останется. Немец, он наведет порядок, он на место все поставит, он настоящему человеку рад.

— Какому же это настоящему?

— Какому? А хоть бы и мне! Каждому человеку, который за настоящий порядок стоит, за твердый закон, за твердую жизнь, за собственную землю, за собственные ветряки.

— Вот ты куда гнешь! Видно, и на народ ты не очень надеешься, а больше… на немца. Немца, значит, ждешь?

— А на кого же мне надеяться? На коммунистов? Они у меня вот где сидят! — и он провел рукой под задранной вверх бородкой.

Помолчали.

Силивону Сергеевичу опротивел весь этот разговор с человеком, которого он и раньше не уважал. Силивон Сергеевич помнил, как в былые времена Сипак почти задаром скупал землю у солдаток, силком оттягал земельный надел у своей сестры-вдовы. Так и распалась ее семья: мать умерла, дети — родные племянники Сипака — пошли по миру. А Сипаку всего было мало, все загребал под себя, как наседка. Извивался ужом после революции, все добро свое утаил, бросался во все тяжкие, чтобы заграбастать то, что плохо лежит… Все ускользал от карающей руки закона, пока ему не прищемили хвост.

И теперь Силивону еще более отталкивающей казалась вел полинявшая, общипанная фигура Сипака, его желтое лицо, высохшее, сморщенное, как печеное яблоко.

Силивон Сергеевич уже собирался итти домой, но не утерпел, спросил:

— Скажи же ты мне, Мацей… значит, Степанович, что ж ты думаешь делать? С чем пришел к нам?

— С чем пришел? Гм… Вот что я тебе скажу… — и все лицо Сипака, на котором заходили желваки, словно напряглось, заострилось. Из-под пропыленных бровей глядели, не мигая, прищуренные глаза. — Советскую власть пришел я кончать! Вот зачем я вернулся! Чего вылупился?

Силивон Сергеевич действительно смотрел широко раскрытыми глазами на этого человека, на всю его фигуру напыжившегося воробья. Дивился и молчал, до того поразили его эти слова, этот человек. Он уже собрался было приподняться на крыльцо да, размахнувшись, дать Сипаку хорошую затрещину, но смех, громкий, неудержимый смех так и подхватил его.

— Это ты, значит, Сипак… власть кончать? Вижу, она только и ждала тебя… а ты все мешкал… А чтоб ты загнулся! Чтоб тебя нелегкая взяла! Вот выдумал. Вот насмешил. Не хватил ли ты, однако, лишнего? — И вдруг, нахмурившись: — Встань, комариная душа! Да чтобы духу твоего тут не осталось! Вот скажу людям, народ позову, так они сразу тебе век укоротят!

Сипак встал. Из-под пропыленных бровей словно сверкнули иголки.

— Ты меня не пугай, Силивон Сергеевич! Я уже напуган. Меня ничем не возьмешь.

— Иди, иди. Не хочу рук о твои сухие ребра поганить. — Даже плюнул от большого отвращения Силивон и пошел домой.

Сипак побрел дальше по улице. В деревне жил его родственник, известный на всю округу пьяница и лежебока. Его давно выгнали из колхоза как отпетого лодыря, который к тому же не пропускал удобного случая, чтобы тянуть из колхоза все, что плохо лежало. Вот к этому человеку, который приходился Сипаку племянником, и шел он в надежде найти на время пристанище. А дальше — что бог пошлет. Нельзя сказать, чтобы Сидор Бабок — так звали племянника — был очень рад его приходу, но не прогонять же родного дядьку.

— Ночуйте на здоровье! Места хватит… Из каких же краев к нам добрались? Вы же, кажется, в тюрьме были?

— Заткни глотку! Я-то надеялся, что хоть племянничек в люди вышел. Но как был балда балдой, таким и остался. Только зря кормил дурака!

— А, дядечка! Чего вы придираетесь? Сколько лет не виделись, а вы снова за то же самое. Я и балда… Я и лодырь. Ну все равно, как в то время, когда я у вас на мельнице работал.

— Молчи, дурак! Если ты сам в люди не выбился, то уж, может, с моей помощью как-нибудь выберешься.

— Дядечка, как же это может быть, когда вы, можно сказать, сами…

— Ничего, дурак, не понимаешь! Мое теперь время настало, я сейчас всего могу добиться! Великого союзника я заимел. Все могу сделать. Мы-ста еще покажем, почем фунт лиха. Мы-ста оправдаем сипаковскую породу. Рано меня-ста в комариные души зачислять. Это, может, кто другой комариную кашу толчет… А у нас дело на большой серьез идет! Ну, что у тебя там в печи, чтобы душу немного оживить? Уморился я с дороги, на ногах от самого рассвета.

Сипак жадно уплетал немудрящие яства племянника, расспрашивая о житье-бытье, о колхозе, о районном начальстве. Разузнав, что сын Силивона Сергеевича — коммунист, председателем колхоза числится, сразу насторожился.

— Видал ты его! Дивлюсь я, с чего это Силивон так разошелся. Оказывается, в начальники подались. А где теперь этот Андрей?

— Где же ему быть? Коммунисты все ушли с войском, им тут оставаться — не по полоса.

— Не полоса! Много ты знаешь!

— А мне что! Ни они мне не мешали, ни я им…

— Так и поверю! А за что тебя из колхоза попросили?