Пассажир «Полярной лилии» - Жорж Сименон
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Теперь нужно и впредь держаться так же. Идемте.
На мгновение Петерсену показалось, что под дверью кто-то подслушивает. Но, распахнув ее, он увидел только Шутрингера, расхаживающего взад-вперед по дальнему концу коридора, причем увидел его со спины: немец упорно смотрел в другую сторону. Когда капитан с Вринсом вышли на палубу, раздался крик:
— Вон в той шлюпке! В той!
Мимо бежал старший помощник. Все глаза следили за ним. Он взлетел на мостик, обогнул трубу.
Из четырех спасательных шлюпок осталось только три. Едва старпом остановился, брезент на одной из них приподнялся, и из-под него вылез угольщик.
— Ваша взяла, — вздохнул он.
Петерсен посмотрел на напрягшееся лицо Вринса. Старпом, чуть стесняясь, приказал:
— Спускайтесь! Руки из карманов!
Тем, кто стоял внизу, почудилось, что Крулль беззвучно усмехается.
— Мы еще не в Хаммерфесте? — поинтересовался он.
Никто не ответил. Из какой-то двери робко высунулась голова стюарда.
— Инспектор поднялся?
— Только что вышел из каюты. Попросил пить.
Тут же действительно вышел Йеннингс и первым делом ликующе объявил:
— Меня вырвало, капитан!
Он весь сиял, хотя был еще несколько бледен. Потом заметил Крулля, спускавшегося по трапу в сопровождении второго помощника и одного из матросов.
— Его взяли? Что же нам…
Инспектор не осмелился договорить:
«Что же нам с ним делать?»
Но взглянул на Петерсена с некоторой растерянностью.
Улыбался только Крулль. Все остальные испытывали лишь одно — болезненную усталость.
Глаза у всех были красные, губы бескровные, никто не успел побриться.
Когда Крулля вели мимо салона, дверь отворилась, и на пороге возникла Катя Шторм в помятом платье.
Свет падал не с неба, а от сверкающей снежной горы, почти впритирку к которой шла «Полярная лилия». И свет этот был мертвенный, гнетущий.
Катя, остолбенев, посмотрела на Крулля, нашла глазами Вринса и отвернулась.
— В салон! — поколебавшись, бросил Петерсен.
Угольщика вталкивать не пришлось — он вошел сам, пригладил рукой растрепанные волосы, пощупал бороду, отросшую уже сантиметра на четыре.
— Примите вахту.
Второй помощник кивнул, направился к мостику и исчез, а капитан, впустив в салон инспектора и Вринса, захлопнул за ними дверь.
На мгновение воцарилось замешательство. Петерсен смотрел на Йеннингса, Йеннингс на Петерсена. Кто первый возьмет слово?
Катя отошла в глубь помещения. Затем неожиданно уткнулась лицом в иллюминатор.
— Я арестую вас, Рудольф Зильберман, — объявил полицейский, хотя голосу его не хватало уверенности, тем более что с губ задержанного не сходила улыбка.
В ту же секунду у девушки вырвался подавленный вопль. Вринс кинулся к другому иллюминатору и крикнул:
— Капитан!
В салоне услышали, как по прогулочной палубе бежит матрос.
Петерсен мало что увидел. Он скорее угадал, чем отчетливо различил силуэт человека, перемахнувшего через борт и скрывшегося в волнах.
Он распахнул дверь, наклонился и заметил трижды приподнявшуюся над водой бритую голову, причем в третий раз — уже почти за кормой.
— Стоп машина! — крикнул он вахтенному. — Задний ход!
Второй помощник не понял, знаком попросил повторить, поднес руки к ушам.
— Откуда-то раздался голос Крулля:
— Да бросьте вы его!
— Стоп машина!
Пароход остановился так резко, что нос задрался кверху. Но, обшарив с помощью бинокля волны, поднятые «Полярной лилией», моряки не обнаружили ничего, кроме изжелта-белых бурунов.
Все совершилось с такой быстротой, что каждый в отдельности успел увидеть лишь малую долю случившегося.
Люди в тягостном оцепенении смотрели друг на друга. В салон вошел Эвйен, свежевыбритый, с идеальной складкой на серых брюках, в начищенных до блеска ботинках.
— Что произошло? Почему остановка?
Опершись на поручни мостика, вахтенный ждал команды.
— Вперед! — крикнул наконец Петерсен. — Полный вперед!
Катя не лишилась чувств. Она лишь впилась обезумевшими глазами в плещущие волны, которые опять побежали вдоль бортов парохода.
— Уведите ее, Вринс. Только без глупостей, ладно?
Петерсен сопроводил свой приказ таким взглядом, что молодой человек попробовал сказать что-то признательное, но не нашел слов и просто посмотрел, но выражение его глаз было не менее красноречиво.
Капитан снял, вернее, сорвал с себя кожанку: несмотря на семнадцать градусов ниже нуля, он был весь в поту.
— Входите, Эвйен. И закройте дверь.
В салоне, где до сих пор горела масляная лампа, их было всего четверо. Первым заговорил Крулль.
— Поняли теперь? — спросил он с оттенком раздражения в голосе.
— Зильберман? — наивно удивился Йеннингс.
— Вы что, не видели, как он спрыгнул в воду? Осточертело мне это. Вот и вся правда.
— Молчать! — приказал Петерсен и с решительным видом, четко выговаривая слова, начал:
— Вы говорили, что были адвокатом…
— Да, когда-то. Можете проверить это по моему уголовному делу… Я наделал глупостей, но согласитесь — за святого себя не выдаю. Мошенничество, кокаин. Потом катился вниз, пока не пошел ко дну. Тюрьма в Кельне и Мангейме. Опустившись на известную глубину, уже не выплывешь — не стоит даже пробовать. Точно так же, как вам не стоит пытаться понять… Короче, я не Зильберман, а Крулль и нанялся на «Полярную лилию» потому, что остался без пфеннига в кармане. Никакой тайны за этим нет. Только попав на пароход, нет, только после убийства советника, я сообразил: происходит кое-что интересное. Я случайно подобрал французскую газету и прочел об истории с наркотиками. Пока вы ломали себе голову, я сразу обо всем догадался: кто сам балуется «снежком», тот не ошибется. Вы никогда не вглядывались в лицо Шутрингера? Не замечали легкого тика, вот здесь? Напрасно он брил голову, придумывал себе личину, носил очки, в которых ничего не видел. — Крулль указал на свою челюсть и чуть заметно задвигал ею. — Это подергивание — безошибочный симптом. А так как я три недели в глаза кокаина не видел, мне пришлось деликатно потрясти Шутрингера. У него было двенадцать пакетиков по одному грамму. Я оставил ему два. Вы, кажется, до сих пор не поняли? Да к тому же не умеете допрашивать. С каждым надо говорить на его языке, черт возьми! С наркоманом говорят о наркотиках… Могу вам поручиться: стоило мне намекнуть Шутрингеру на Мари Барон, он сразу стал шелковым. Вы присутствовали на его занятиях гимнастикой и прочем. Так вот, одно это уже доказало мне, что парень темнит. Кто пристрастился к марафету, у того таких привычек не бывает. Шутрингер насиловал себя: притворялся прямой противоположностью тому, чем был на самом деле. Обычная уловка человека, выдающего себя за другого. Мало-помалу я раскусил его. Во-первых, он брат дамочки. Правда, она еще не так отравлена, как он, но в конце концов… Во-вторых, убив дядю, он обезумел от страха. Вот именно обезумел.
