Солнце мертвых (сборник) - Иван Шмелев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Отвернулась она и молчит. И больно мне и даже страшно стало оттого, что она не ответила.
– Скажи, Наташа! Детка ты моя, родная!..
Дернулась она и руки сжала.
– Ну что я вам скажу? Что?
– Да ведь ты вся не в себе это время! Ну, посмотри мне в глаза!.. Ну, смотри… Смотреть не можешь?! Наталья! – говорю. – Лучше все скажи!
Подняла она на меня глаза и смотрит через голову, думает. Тогда решил я ее тронуть.
– Вот, – говорю, – мать на тебя глядит со стены… Ее ради памяти скажи мне… Зачем отца хочешь бросить? Для кого я жил-то?..
Кинулась она ко мне и прижалась.
– Если бы вы знали, как тяжело…
– Ну скажи, детка, скажи… – шепчу ей, а такая мука во мне…
– Неудобно мне у вас… У меня жених есть…
– Как жених?
– Василий Ильич… наш заведующий…
– Почему же я этого не знаю? И зачем тогда тебе уходить?! Нет, это не то!
– Он только сейчас не может жениться… ему бабушка не дозволяет.
Оттолкнул я ее. Сразу мне она тогда противна стала.
– Ложь! – говорю. – Ложь! Я все узнаю! Я завтра в фирму пойду!
– Вот вам крест! Я вам все скажу! – испугалась тут она. – Вы сами хотели этого! Я его полюбила. Он женится на мне…
Все тут я понял. И назвал я ее тут… И тут мне нехорошо стало. Прожгло меня насквозь. Очнулся я на постели – паралич левой стороны сделался.
Две недели пролежал, пока оправился. Ходила она за мной, и Черепахин помогал… И доктор ездил. И такая ласковая была, такая ласковая. Ночи просиживала. И как поправился я, она мне и говорит:
– Папаша, вы ошиблись… Василий Ильич сам с вами хочет говорить. Можно?
И вдруг и заявляется он, как наготове.
И тогда я ему прямо сказал все, что так поступать нехорошо. Но он нисколько не смутился и стал, негодяй, оправдываться.
– Я люблю вашу дочь и сейчас бы женился, но бабушка не хочет… Она мне с миллионом сватает, а я человека ищу… Но она больше году не протянет, у ней сахарная болезнь, и все доктора в одно слово… Вот я и тяну, чтобы она меня наследства не решила… Она очень со средствами.
И давай мне разъяснять:
– Мы получим от бабушки капитал и откроем магазин. И вы увидите, в какой жизни будет ваша дочь… Вот клянусь вам!
И перекрестился. И тут Наташа вышла и обняла меня. А тот-то мне свое поет:
– Это все предрассудок… Мы как муж и жена, только по-граждански. И я считаю вас за отца, потому что сирота… А вы приходите ко мне на квартиру и увидите, как я живу…
И Наталья мне:
– Как у него хорошо! У него камин, папаша… И дача есть…
И тот-то мне:
– Приезжайте к нам на дачу чай пить. У нас лодка, будем рыбку ловить.
Так все хорошо изобразил.
– Я вашу Натю буду куколкой одевать…
И так просто все обернули, как калач купить. Запутали меня, словно ничего такого нет.
– И вы не думайте, что я к вашей специальности в пренебрежении. Я даже Натю побранил, зачем она скрывала. Я даже горжусь этим…
Так расположил меня словами, удивительно. А Наталья мне в другое ухо:
– Он три тысячи получает!..
А тот-то мне с другой стороны:
– У меня кой-что есть. Я еще из процента и комиссию получаю с поставщиков. На черный день будет…
– Ах, папаша, он мне жизнь открыл! Мы на бегах были, и в тотализатор он на мое счастье двести рублей выиграл, на сак мне каракулий…
Горько было, но я все принял на душу. И дал разрешение на уход. Что поделаешь, раз жизнь так вышла? Все одно.
Звали очень к себе. Наташа приходила. Был я у них. Кофеем поили и показывали все из обстановки. Очень все хорошо. А ему это поставщики на Бут и Брота в дар присылали. Буфет один двести рублей стоил. У камина сидел, и сигарой меня угощали. И действительно он такой сак купил Наташе замечательный – рублей за триста, а ему по знакомству за сто отдали. И она как все равно жена у него стала. В электрический звонок звонит, прислуга входит, и она ей с тоном так:
– Подай то, да подайте это! И почему самовар так долго?
Откуда что взялось. В капоте голубом, ну не как девчонка, а как солидная барыня. А тяжело мне у них было: так как-то все шиворот-навыворот.
И думал ли я когда, что так будет?..
XXIБросил я квартиру и перебрался в комнату. Зачем мне квартира? Старичка скрипача в больницу поместили, а Черепахин таки напросился ко мне, слезно просил.
– Я, – говорит, – не могу один… Я один боюсь…
И опять на него уход Наташи подействовал. Начнешь что-нибудь про нее говорить, а он уставится глазами и спрашивает:
– Почему так ниспровержено?
Только очень невнятно стал говорить, даже не доканчивал, и у него слова навыворот выходили. А на работу ходил, когда требовали. И как свободное время, мы с ним в карты, в шестьдесят шесть, но только он стал масти путать. И начнет какую-нибудь околесицу вести:
– Поедемте куда-нибудь, к туркам… Там у них табак растет. Или в Сибирь? Там очень много золота, и можно железную дорогу купить и всех возить…
А то раз про керосин:
– Зачем керосин покупать? Можно взять в аптеке травки светлики и настоять на воде… Вот и будет керосин!..
Уж тронулось у него. И я даже стал его опасаться. Суп стал горсточкой черпать. А как застал его раз, что он на полу в чурочки играет, пригласил полицейского врача знакомого – осмотреть. Тот его по коленкам постучал, в глаза поглядел, писать велел, и как стал ему Черепахин про светлику объяснять, будто она на кобыльем сале растет, прямо сказал, что у него паралич мозга и скоро может начаться буйство.
Обещал в больницу устроить. А Черепахин в тот же вечер пошел на трубе играть и скоро, смотрю, возвращается с пакетами. Принес фунтов десять мятных пряников и пять коробок заливных орехов. И вывалил на стол.
– Вот вам, кушайте! Супу можно не варить, а будем так, с пряниками…
– А где же, – говорю, – ваша труба?
Он так головой мотнул и какую-то бумажку в огонь шварк – печка железная топилась.
– Я ее в кассу отнес. Очень у меня от нее в голове гудит… Теперь – полное избавление!
Сел так вот, положил голову на руки и глядит в огонь.
А тут началось страшное: опять полная остановка всей жизни. И, слышно, стрелять начали.
В ужасном потрясении мы были. У хозяйки пять девчонок, а муж был в весовщиках и тоже бастовал, и она все плакала, что его прогонят со службы. А меня страх за Колюшку взял. Лежу и думаю: уж где-нибудь здесь он. И пропал тут от нас Черепахин. Слушал-слушал все, по комнате метался, вышел незаметно и пропал. Где тут искать? Сунулся я было, а у нас на углу стена. Ночь не ночевал, на другой день явился к вечеру. Рваный пришел, словно его по гвоздям волочили. И страшно так глядит.
– Дома надо сидеть! – прикрикнул уж на него.
А он меня за руку так спокойно:
– Пойдемте… Там очень много народу…
Покричал тут я на него, что из комнаты попрошу, ну он и присмирел с этих пор. И все дни сидел у окошечка и на ворон на помойке смотрел.
И вот в таком тяжелом положении наступило Рождество Христово.
Встал я утром, в комнате холодище, окна сплошь обмерзли. А день ясный, солнце бьет в стекла. Подошел я к окну. И так мне тяжело стало… Праздник, а ни души родной нет… Один в такой торжественный праздник.
А бывало, так торжественно у нас в этот день. Луша раным-рано подымается, бьет пироги… Гусем пахнет, поросенок с кашей и суп из потрохов. Очень Колюшка суп любил из потрохов… И у меня чистая крахмальная рубашка всегда на спинке стула была приготовлена и сюртук на вешалочке, чтобы мне к обедне одеться. И всегда всем подарки я раздавал. Сперва Луше моей хлопотунье… Ей я духов хороших подносил флакон – одеколону и на платье. И Наташе на театр там, и Колюшке тоже… Бывало, пойдешь их будить, выдернешь думочку – и их по этому месту… Пообедаем честь честью, как люди…
И вот то Рождество я встретил в такой ужасной обстановке…
Смотрю в окно на мороз, и томит в душе… И колокол гудит праздничный… И вот вижу я на окне-то, у стекол-то мерзлых, цветы из бутылки… А это ветка, которую Черепахин-то посадил, вся в цвету, сплошь. Черемуховый цвет, белый… И пахнет даже, как весной… Так как-то необыкновенно мне стало. Как подарок необыкновенный к празднику…
Посмотрел я на Черепахина, а он лежит на спине и смотрит в потолок.
– Вот, – говорю, – ваша ветка-то… распустилась!
И поднес к нему. Поглядел он, вытянул руку и погладил их, цветы-то… Очень осторожно. И такое у него лицо стало, в улыбке… Однако ничего не сказал.
А это в старину, бывало, делали. Черемуху или вишню ломают в Катеринин день и сажают в бутылку, у кого Катерина в доме. Для задуманного желания. И она на первый день Рождества должна поспеть. Так мне хозяйка объяснила.
И так она у нас и стояла, дня три все осыпалась…
И работы не было у меня все четыре дня. Лежал и лежал все на постели. Куда идти и зачем? Все у меня разбилось в жизни. И только один Черепахин при мне был и все ходил и шарил по углам. А это он, должно быть, все трубу свою отыскивал.
И вот когда я был в таком удручении и проклял всю свою судьбу и все, проклял в молчании и в тишине, в холодную стену смотремши, проклял свою жизнь без просвета, тогда открылось мне как сияние в жизни. И пришло это сияние через муку и скорбь…
