Туман на родных берегах - Дмитрий Лекух

Хочет Берия послушать радио – пусть слушает.

Кто бы возражал…

Ну а Лаврентий, не дожидаясь ответа остальных, уже включил стоявший в углу радиоприемник и теперь крутил верньеры, настраиваясь на нужную волну. Наконец настроил и, повернув рычажок увеличения громкости, шагнул в сторону: кабинет окружного судьи наполнили жаркие звуки фламенко, перемежаемые сухим щелканьем кастаньет и поющим что-то по-испански грустное низким женским голосом.

– Это, видимо, заставка, – любезно пояснил Берия. – Или, как на радио говорят, – перебивка. Сейчас музыка доиграет, и начнут. Точнее завершат. Нужно было чуть пораньше подключиться. Но, надеюсь, самое интересное не пропустим…

Музыка тем временем закончилась, прозвучали знаменитые на всю Европу позывные «Имперского маяка», и бархатный женский голос произнес:

– Сегодня, восемнадцатого июля тысяча девятьсот тридцать шестого года, в конце программы о путешествиях по Испании мы завершаем ее, как это принято, прогнозом погоды: как сообщает наш корреспондент из Сеуты, сегодня над всей Испанией безоблачное небо. Повторяю: над всей Испанией безоблачное небо. И таков же прогноз для Москвы. А теперь для слушателей в древней имперской столице звучит редкий спиричуэл из нашей коллекции избранного: «Туман на родных берегах»…

Ворчаков резко поднялся и только теперь обратил внимание, что все собравшиеся смотрят на него.

Берия выключил радио, и в комнате застыла напряженная, мучительная тишина.

Ворчаков прикрыл глаза и медленно потянул из кармана коробку с папиросами.

Потом передумал.

– Что ж вы, – усмехается, – Лаврентий Павлович, не дали мне послушать эту замечательную композицию?! Я за ней который день гоняюсь, все пытаюсь понять, о чем песня. А она, оказывается, вот о чем…

Берия вздохнул и хотел было уже что-то ответить, но неожиданно вмешался Старик.

Хотя – какой старик?!

Когда он вел добровольцев из Ясс, топил царицынских большевиков в Волге и врывался во главе своих «дроздов» в Белокаменную, ему, генерального штаба русской императорской армии генерал-майору Михаилу Гордеевичу Дроздовскому, – еще не исполнилось и сорока.

Значит, осенью будет пятьдесят пять.

«Объект № 4», точнее, бывший «объект № 4» подошел к окну, распахивая его пошире, вдыхая полной грудью утренний московский воздух.

И неожиданно усмехнулся.

– Все говорят, – кривится, – что у меня отсутствует чувство юмора. Возможно и так. Но согласитесь, шутку я с вами, Никита Владимирович, и с вашим безумным фюрером выкинул замечательную. И радио Лаврентий правильно выключил: дерьмо этот «Туман», я его еще в Румынии возненавидел. А если уж вам хочется песен, – вот, послушайте…

За окном и вправду, пока где-то на самой границе восприятия, звучал знаменитый строевой «Марш сибирских стрелков».

Никита прекрасно знал, под какие, вчера еще запрещенные слова печатают шаг эти проклятые гвардейцы.

Эти «дрозды».

Вечные победители…

Из Румынии походомШел Дроздовский славный полк,Во спасение народаИсполняя тяжкий долг…

Ворчаков расстегнул верхнюю пуговицу сорочки и растянул узел тщательно завязанного шелкового китайского галстука.

Ему уже было все равно.

Генерал Дроздовский смелоШел с полком своим вперед.Как герой он верил твердо,Что он Родину спасет!

Видел он, что Русь СвятаяПогибает под ярмомИ, как свечка восковая,Угасает с каждым днем.

Никита не торопясь закурил.

Теперь понятно, почему его не принял Верховный: он наверняка уже арестован, причем еще ночью, пока Ворчаков, его самая преданная ищейка, вовсю кувыркался в постели с сумасшедшей романовской фрейлиной.

Шли дроздовцы твердым шагом,Враг под натиском бежал.Под трехцветным русским флагомСлаву полк себе стяжал!

Альфред тоже, скорее всего, арестован.

И – хорошо, если он еще жив.

Но впрочем, какая разница?!

Терять-то все равно уже нечего…

Пусть вернемся мы седыеОт кровавого труда,Над тобой взойдет, Россия,Солнце новое тогда!

За окном вовсю драли глотки «дрозды», выводя слова еще совсем недавно наглухо запрещенного припева:

Этих дней не смолкнет слава!Не померкнет никогда!Офицерские заставы!Занимали города!

И – еще раз, дружно:

Офицерские заставы!Занимали города!

Он уже понимал: все закончилось.

Все.

И – навсегда.

Поэтому просто курил, наблюдая за поднимающимся к потолку сиреневым папиросным дымком. Думать ни о чем не хотелось: он был слишком профессионален для того, чтобы понимать: живым отсюда он никогда бы сам себя не выпустил.

Он пересчитал оставшиеся папиросы, решил, что ему их точно хватит, – и успокоился.

Может, это странно, но только теперь, когда все наконец закончилось, ему стало по-настоящему покойно и хорошо.

– Ну, что ж. Вы наконец победили, господа недобитые белогвардейцы. А что будете делать дальше с этой вашей победой? Или – вам и так хорошо?!

Глава 46

Нависшая над подоконником генеральская тень качнулась.

– Я вам уже говорил, что начисто лишен чувства юмора. Извольте пояснить, что вы имеете в виду: свою личную судьбу или судьбу государства российского? А то, опасаюсь, что могу неправильно ответить: я, знаете ли, всегда был большим занудой.

Ворчаков невольно хмыкнул.

– Меня, как вы понимаете, равно беспокоят обе эти истории. Так что буду признателен, если и то, и то разъясните…

Дроздовский коротко кивнул.

– С Россией ничего плохого не случится, разве что будут исправлены ваши глупости с репрессиями национальных меньшинств. Мы не устраивали заговора против прошлого: это по меньшей мере глупо. Куда больше нас интересует будущее. Будущее, которое вы всем готовили, нам активно, простите великодушно, не понравилось. Вот и пришлось немного восстать: я же обещал, что эти ваши эксперименты обязательно остановлю? Обещал. Так что не обессудьте. Я свое слово держу. Что вас интересует еще? Если я правильно понимаю, ваша личная судьба?

Ворчаков сглотнул сухой, колючий комок в горле и отрицательно покачал головой.

– Сначала – судьба Верховного…

Брови Дроздовского медленно поползли вверх: Никите, кажется, удалось его удивить.

– Вальки?! А что с ним, с засранцем, станется?! Он у меня еще в Гражданскую на бронеплощадке служил: отличный офицер! Только немного увлекающийся. Ему бы не в Вожди стопы направлять, а как этому австрийцу Гитлеру – в художники! Или – в писатели на худой конец: он, говорят, в юности у самого Бунина учился. Сидел бы себе ровно, книжки писал. Нет ведь, простите, блядь… Не беспокойтесь, Никита Владимирович: ничего плохого с Валентином Петровичем я не сделаю. Уйдет в почетную отставку и уедет куда-нибудь в поместье. Мемуары писать. Я б его, конечно, засранца, судил – да не за что. Он и к власти вполне законно пришел. И правил до сего дня, не сильно закон переступая. Переступил бы, конечно, в этом я не сомневаюсь. Но ведь – не успел? Не успел. Значит – пусть живет…

Никита облизнул сухие горячие губы и, не спрашивая разрешения, снова закурил.

Ухмыльнулся, заметив недовольство Дроздовского.

– Ну а теперь – валяйте. Можете рассказывать про меня. Я готов…

Дроздовский помолчал.

Потом снял свои простые солдатские очки и принялся тщательно протирать извлеченной из внутреннего кармана бархатной тряпочкой.

– Вы все правильно, – говорит, – понимаете, Никита Владимирович. Вас мы будем вынуждены расстрелять.

Глава 47

Ворчаков нервно хохотнул.

Он, конечно, был готов к услышать именно это, – более того, с самого начала понимал, что все так и будет.

И все равно – было немного обидно.

Он безропотно позволил себя обыскать, сдав и служебного «Токарева», и личный щегольский карманный «Маузер» модели 1910 года, и возмутившись только тогда, когда обыскивавший его офицер попытался изъять папиросы.

– Лаврентий, – хмыкнул обыскиваемый. – Надеюсь, ты окажешь мне честь и расстреляешь лично?

У Берии от возмущения мгновенно запотели очки, и он, словно подражая Дроздовскому, начал их яростно протирать вынутой из специального кисета бархоткой, уставившись в никуда большими, беспомощными без этих ледяных стеклышек глазами.

– Вот сколько раз можно говорить, – качает наконец головой, – что Берия не палач, не насильник и не педофил. Берия – у-прав-ле-нец! Хороший управленец, смею заметить. Для расстрелов у хорошего управленца всегда найдутся специально обученные люди. А я – не палач и не садист, ты это хотя бы перед смертью запомни…

Ворчаков помассировал внезапно заломившие виски, хмыкнул и, ни от кого не скрываясь, взбодрил себя напоследок кокаином.

Жить ему оставалось минут тридцать-сорок, скоро заговорщикам нужно будет начинать Парад.