Взлетная полоса - Анатолий Галиев

— Шубин, приютишь?

И снизу, смеясь и крича, полезло множество незнакомых молодых людей в студенческих тужурках и клеенчатых плащах, появились две барышни-курсистки, какая-то дама лет под сорок в нелепой шляпе, украшенной корзиночкой с плюшевыми цветами, и ядовито-желтой накидке… У нее было большое, как половинка тыквы, гладкое лицо, черная кокетливая мушка на щеке, внушительные усики, она курила папироску, вставленную в длинный мундштук, бесцеремонно разглядывала Ольгу и говорила низким голосом:

— Модест! Вчера на теософическом сеансе у князя Андроникашвили являлся призрак невинно убиенного младенца Дмитрия! Все рыдали! Совершенно достоверные сведения!

Ольге не понравилось, как по-хозяйски ведут себя здесь эти люди, их любопытство к ней, и она тихо сказала Томилину, что устала и хочет спать.

Они заторопились домой. Голубовский последовал за ними. Шубин провожал их через всю мастерскую, распахнул широко ворота, довел до автомобиля и долго молча стоял, задумавшись и смотря себе под ноги.

Юлий шумно хлопотал с мотором, крутил заводную ручку. Сдерживая раздражение, сказал, что, видно, магнето отсырело и двигатель быстро не заведется. Автомобиль на ночь без присмотра оставить он побоялся, поэтому заявил, что будет возиться с мотором, сколько хватит сил, а им посоветовал взять «Ваньку».

Извозчика они нашли неподалеку, под газовым фонарем. В армяке и клеенчатом цилиндре он покорно мокнул под моросящим дождем. Седокам обрадовался.

Они ехали долго. Голубовский подмурлыкивал что-то себе под нос. Ольга приткнулась к нему под бочок, и ей, несмотря ни на что, было хорошо и сладостно-устало.

Отец неожиданно сказал:

— Между прочим, очень меня привлек чем-то Модест Яковлевич… Есть в нем какая-то фундаментальность! Хотя и с чудинкой… Впрочем, какой россиянин без этого? Мне давеча рассказывали, что один фельдшер в Зашиверске отрезал кошкам головы и пришивал их собачкам. Ему, видите ли, было любопытно, что из этого выйдет! Гиппократ этакий!.. Пирогов!

— Я тебя люблю, папа, — сонно сказала Ольга.

— Сечь тебя некому! — печально и безнадежно вздохнул он. — Ты сама посуди, не сегодня завтра замуж, станешь полновесной дамой, дом Юлию вести будешь, а что выкидываешь? В чужом жилище, можно сказать, догола раздеваешься. Да и Юлий твой растяпа! На его месте я бы тебя туда вообще не повез…

— А я ему благодарна, — так же сонно и задумчиво сказала она. — Вам это странно, дорогой профессор?

Извозчик обернулся:

— Ваше высокоблагородие, вы из профессоров, объясните: по Питеру слух — ходит по ночам по крышам голый человек, черной кожи и с хвостом. Пишет этим самым хвостом прямо на воздухе огненную цифирь шестьсот шестьдесят шесть… И кто ту надпись пламенем узрит — тотчас же слепнет! Слепцов в больницах уже многие тыщи! Не слыхали?

— Не приходилось.

— По вашей образованности и чину, как понимаете: война с германцем будет? — вздохнул извозчик, пошлепывая вожжами по мокрой спине лошаденки.

Голубовский долго молчал, потом сказал глухо:

— По всей видимости, голубчик, да!

…И она действительно пришла, эта война, с хмельным и громким началом, когда громили германское посольство и били стекла в магазинах с немецкими фамилиями на вывесках, с тоской и пустотой, пришедшими потом, со списками убиенных в газетах, с голодными очередями у булочных и недоумением: почему все так плохо?

Но все это было потом в ее жизни, и Шубин, и война, и революция…

А тогда она сидела в пролетке рядом с живым, веселым отцом, смотрела на газовые фонари в дождливом туманном дрожании и слушала, как внутри ее пел чей-то голос:

Я встретил вас, и все былое…

4

На Щепкина оглядывались, он то и дело слышал: «Летчик! Летчик пошел!» Пробурчал стесненно:

— По улицам слона водили!

Художник Степан Мордвинов засмеялся:

— Терпи!

На Кузнецком мосту было столпотворение. У книжного магазина ОГИЗа, у мануфактурных магазинчиков, на перекрестках, где со скрипом вздымали крылья-указатели деревянные семафоры-светофоры, заливались, крутились шумные толпы. Покрякивая и раздвигая их, полз вниз огромный, как баржа, ярко-красный пассажирский новехонький автобус «лейланд», Такие лишь этим летом появились в Москве.

Жаркое небо было пугающе пустынным — ни облачка. Солнце било сквозь полосатые, как матрацы, маркизы над витринами.

— Товарищ Щепкин, алло!

Ян Кауниц решительно продирался к ним, призывно размахивая шляпой. В сером твидовом пиджаке, светлых брюках в широкую полоску, в широкополой модной шляпе, стриженный не по-российски, в длинных полубачках он походил на иностранца.

— А я смотрю, ты, не ты? — смеялся он радостно. — Вот удача!

Мордвинов поглаживал бородку, изучающе ощупывал быстрыми глазами дипломатического курьера. В парусиновой свободной блузе, разлохмаченный, он держал под мышкой рулончик холста.

Они церемонно, с холодком, познакомились.

— Вы куда?

— Поесть собирались! — сказал Мордвинов. — У меня талоны в столовую! Я им там зал заседаний гербами разделываю…

— Никаких талонов, — решительно возразил Кауниц. — Следовать за мной!

Дворами Кауниц вывел их на Сретенку к тихому молочному ресторанчику «Зефир». От белых кафельных стен несло прохладой, у входа на подносе лежал, истекая, огромный брусок льда. И уже от одного его вида становилось прохладнее. В ресторанчике, несмотря на обеденный час, было почти пусто, только две полные, распаренные дамы — из тех, кто из Матрены спешно превратились в Мэри, сосали через соломинку кофе-глясе и, посматривая друг на друга, фыркали. Соломинка явно была непривычна — им бы сидеть всласть у самовара, чаек дуть с блюдечка, с прихлебом.

Не успели подойти к столу, бесшумно возникла барышня в кружевном передничке, безукоризненно вежливая, приняла заказ, уплыла. Глядя на поднос с дымящейся едой и хрустальными стаканами, Мордвинов усмехнулся:

— От щедрот нэпачей хотя бы омлет!

— Почему только омлет? — пожал плечами Кауниц. — Турбины для гидростанций тоже…

— О чем ты, Ян? — Щепкин вертел в пальцах крахмальную салфетку, явно не зная, куда ее пристроить. Есть ему не хотелось.

— Мне известно, Даниил, — обратился Кауниц к Щепкину, — что здесь в Москве успешно работает авиационный завод, недавно сданный в концессию, германской фирме «Юнкерс». Строят для нас самолеты. За это надо платить. Мы платим. Съедая этот омлет, товарищ Мордвинов, вы, того не предполагая, способствуете коммерческому процветанию предприимчивого хозяина и нашему техническому совершенствованию. Хозяин платит государству большие налоги. Из них складываются прекрасные суммы, которыми мы оплачиваем наш мучительный и героический прыжок к техническому прогрессу.

— Ничего ты не знаешь, — злорадно сказал Щепкин. — Прихлопывают, наконец, эту лавочку!

— Какую лавочку? — не понял Кауниц. — Эту?

— Да, концессию! — ухмыльнулся Щепкин. — Как говорится, «Будя, натерпелись!». Машинки они, конечно, клепали приличные, полностью цельнометаллические… «Добролетчики» на них из Москвы в Казань аж по четыре пассажира возят. Да, секретов своих немцы нам не отдают. Ни одного двигателя здесь, на месте, не сотворили, ни одного профиля не откатали, все делается там, за границей, от капота до последней заклепки. Здесь же только собирают из привезенного. Получается не авиационный завод, а просто сборка. Должны были дать по договору рецепты и технологию алюминиевых сплавов — не дают! Не хотят, чтобы мы от них высвободились, держат на коротком поводке… Чтобы и дальше за каждую заклепку червонцы качать! Так что, как говорят французы, оревуар!

— Скорее, ауфвидерзейн! — уточнил Кауниц.

Художник захохотал:

— Стоит собраться троим мужикам в России, о чем речь? Только про международный момент! Вы хоть на харчи смотрите!

Кауниц покосился на Мордвинова и ничего не сказал. Он еще не определил для себя, нравится ему этот человек или нет.

А Мордвинов, весело пофыркивая, смешивал в тарелке омлет со сметаной, ел ложкой, вкусно причмокивая и весело блестя глазами, рассказывал Кауницу, как тащил некогда в Крыму Щепкина на горбу до дороги, под ледяным ноябрьским дождем, как остановил санитарную фуру из латышской дивизии, как соотечественники Яна, красные латышские стрелки, невозмутимо уложили беспамятного Щепкина на фуру, а в Севастополе так же невозмутимо сдали его, Мордвинова, в ЧК, для выяснения. Выяснилось, что художник первой степени Степан Мордвинов есть существо хотя и интеллигентное, но безвредное и что застрял он в Крыму на этюдах еще летом семнадцатого, а главное то, что Мордвинов честно старался помочь потерпевшему красвоенлету, у которого оказалась треснутая коленная чашечка. Его отпустили. Но куда идти, как жить далее — он не знал. В горы ушел потому, что врангелевцы гнали на позиции всех мужчин. Поплелся в лазарет к Щепкину, и именно тогда Щепкин помог ему пристроиться при штабе пятьдесят первой стрелковой дивизии писать лозунги.