Пропавшая весной - Агата Кристи

Эверил пожала плечами.

– Ведь ты не будешь отрицать того факта, что Руперт Каргилл абсолютно добровольно заключил договор с женщиной, которая стала его женой? – произнес Родни. – Принимая условия договора, он в то время предусматривал вероятность и богатства, и бедности, и болезни, и здоровья. Он указал их как не влияющие на исполнение его обязательств.

При этих словах отца Эверил побледнела.

– Не понимаю, зачем ты все это говоришь мне? – дрожащим голосом спросила она.

– Я просто хочу, чтобы ты признала, что, помимо разных там чувств и прочих сентиментальных мелочей, брак – это обыкновенный деловой договор. Так ты признаешь это или нет?

– Хорошо, я признаю. Что дальше?

– Тогда тебе придется согласиться, что Руперт Каргилл намерен нарушить этот договор, причем при твоем прямом пособничестве…

– Да. Ну и что?

– …нарушая тем самым права и привилегии другой стороны, принявшей договор.

– Жена Руперта не имеет претензий! – сердито воскликнула девушка. – Она вовсе не любит Руперта. Единственное, чем сейчас заняты ее мысли, это собственное здоровье!

– Я прошу тебя оставить все эти сантименты в стороне, Эверил! – рявкнул Родни. – Я спрашиваю лишь о фактах!

– Здесь нет никаких сантиментов! Не кричи на меня!

– Нет есть! Ты понятия не имеешь, что чувствует и что думает по этому поводу миссис Каргилл. Ты просто вообразила себе ее чувства, причем выбрала самые удобные для тебя. Но я хочу услышать от тебя одно; есть у нее права по этому договору или нет? Эверил сжала губы и отвернулась.

– Да, – процедила она. – Я признаю: у нее есть права.

– Теперь тебе ясно, что ты собираешься сделать?

Взгляд Эверил, твердый и непримиримый, вновь встретился с глазами отца.

– Ты все сказал, папа?

– Нет. Я скажу тебе еще об одном, – внезапно успокоившись, произнес Родни. – Ты прекрасно знаешь, что Каргилл в настоящее время занят весьма важной и необходимой научной работой, которая связана с выработкой методов лечения туберкулеза. Его метод получил всеобщее признание, так что скоро он станет весьма заметной фигурой в нашей медицине. Но, к сожалению, простая человеческая слабость может перечеркнуть все его заслуги в глазах общественного мнения и подорвет его авторитет. Его карьера окажется под сомнением. Это значит, что его работа, столь необходимая людям, многое потеряет в глазах общества, если не прекратится совсем, чему в значительней степени намереваешься способствовать и ты сама.

– Ты хочешь убедить меня, что мой гражданский и человеческий долг – это оставить профессора Руперта Каргилла в покое, чтобы он и дальше мог беспрепятственно заниматься решением жизненно важных медицинских проблем, да, папа? – с горечью и ехидством спросила Эверил.

– Пожалуй, нет, – пожал плечами Родни. – Я просто думаю о нем самом… – Голос Родни вдруг налился неистовой силой. – Можешь положиться, милая моя, на мой собственный, мой личный жизненный опыт! Человек, который не имеет возможности заниматься тем, к чему предназначила его судьба и чем он сам хочет заниматься всею душой, является человеком лишь наполовину. Я могу тебя в этом заверить. Это так же верно, как и то, что я стою сейчас перед тобою. Если ты оторвешь Руперта Каргилла от его главного дела, дела всей его жизни, если ты лишишь его возможности продолжать заниматься этим делом, то рано или поздно наступит день, когда ты увидишь, что человек, которого ты любишь и которому желаешь счастья, – этот человек несчастен. Он постареет раньше времени, он устанет от жизни, он станет черствым и бессердечным даже по отношению к тебе самой. Он скажет тебе, что прожил лишь половину жизни. А если ты считаешь, что твоя любовь, и вообще женская любовь, способна вознаградить его за эту потерю, то я скажу тебе, что ты – сентиментальная дура, и больше ничего!

Родни умолк, отошел к столу, сел в кресло. Привычным жестом поправил рукой волосы.

– Ты тут наговорил мне столько всего, – после долгого молчания хмуро произнесла Эверил. – Но как я узнаю… – Она запнулась, но тут же продолжала: – Как я узнаю, что это…

– …что это правда? – перебил ее Родни. – Я могу сказать тебе лишь одно. Я все это знаю по собственному опыту. Я говорю тебе, Эверил, как мужнина, как твой отец, наконец…

– Да, – мрачно произнесла Эверил. – Я вижу…

– Дело твое, Эверил, – сквозь зубы процедил Родни, – можешь верить, можешь не верить. Можешь принять мой совет, можешь отвергнуть. Но все-таки, я думаю, у тебя хватит здравого смысла и дальновидности, чтобы выбрать правильное решение.

Эверил, не говоря ни слова, повернулась и медленно направилась к двери. Уже потянув за ручку, она неожиданно остановилась и оглянулась на отца.

Джоанна, растерянно молчавшая все время, даже испугалась, когда увидела на лице дочери выражение злобы и мстительности.

– Ты мне преподал хороший урок, папа, – угрюмо произнесла Эверил. – Но не думай, что я тебе благодарна за него! Я… Я тебя ненавижу!

Эверил вышла вон и с яростью хлопнула дверью. Джоанна шагнула было за нею, но Родни удержал ее.

– Не надо. Пусть побудет одна, – тихо произнес он. – Ты что, не понимаешь? Мы победили!

Глава 8

На этом все и кончилось.

Эверил ходила тише воды и ниже травы, на вопросы отвечала односложно или не отвечала совсем, если видела, что можно обойтись и без слов. Она очень похудела и побледнела лицом.

Месяц спустя она выразила желание уехать в Лондон и поступить на курсы секретарей.

Родни согласился сразу, Эверил покинула родителей безо всякого видимого сожаления и печали. Вероятно, разлука с родителями ее совсем не огорчала.

Когда, три месяца спустя, она приехала домой на каникулы, то выглядела совершенно нормальным человеком и, похоже, вела в Лондоне отнюдь не затворническую жизнь.

Джоанна, наблюдая за дочерью, чувствовала огромное облегчение, о чем не замедлила сообщить Родни.

– Ну вот, видишь, дорогой, все кончилось благополучно. Я ни на минуту не допускала мысли, что у нее серьезные чувства! Я так и знала, что у нее обыкновенный девический каприз!

Родни усмехнулся и снисходительно посмотрел на нее.

– Бедная моя Джоанна! – со вздохом произнес он свою сакраментальную фразу, смысл которой для Джоанны так и остался непонятным, хотя она чувствовала в ней оскорбительною нотку.

– Но ты ведь не будешь спорить, что все волнения оказались временными, не так ли, Родни? – с легким раздражением спросила она.

– Да, – кивнул он. – В те дни нам с тобой пришлось поволноваться, я согласен. Но ты-то, кажется, и не переживала всерьез, Джоанна?

– Что ты имеешь в виду? – вспыхнула она. – Я точно так же переживала в те дни, как и ты сам, как и наша Эверил!

– Вот как? – усмехнулся Родни, – Интересно..

Что ж, может быть, Родни и прав, подумала Джоанна. По крайней мере теперь между отцом и дочерью установились достаточно прохладные отношения. А ведь прежде они были большими друзьями! Теперь их отношения можно было назвать формальной вежливостью, не более того. Но, с другой стороны, такая Эверил, отчужденная, необщительная, строгая, умеющая сама держаться на дистанции и умеющая держать на дистанции других, больше нравилась матери.

«Пожалуй, она теперь меня больше уважает, когда пожила без родителей!» – думала Джоанна.

Сама Джоанна была очень рада приезду Эверил. Нынешнее спокойствие дочери, ее холодный здравый смысл воспринимались Джоанной как залог успеха в будущей роли хозяйки дома, которую она от всей души желала своей дочери.

Но поводов для волнения и беспокойства у Джоанны и Родни оставалось еще предостаточно: теперь уже подросшая Барбара претендовала на лавры «трудной дочери».

Больше всего Джоанну раздражали вкусы дочери, проявлявшиеся в выборе друзей. Казалось, девушка не делала совершенно никаких различий между своими сверстниками! Все они предоставлялись ей добрыми, веселыми, умными, щедрыми, и все, разумеется, были от нее без ума, – а это для нее, очевидно, как считала Джоанна, самое главное! В Крайминстере было великое множество умных, добропорядочных девушек, но Барбара, наверное, из духа противоречия, не желала дружить ни с одной из них.

– Мам, они все такие глупые, ты представить себе не можешь! О чем я буду с ними разговаривать?

– Чепуха, Барбара. Я уверена, что и Мэри, и Элисон чудесные девушки и очень умные.

– Но у них нет никакого вкуса, мама! Представь себе, они носят сеточки на волосах!

Джоанна в остолбенении смотрела на дочь, пытаясь понять, в чем тут Барбара, увидела безвкусицу.

– А что такого, Барбара? – недоумевала она. – Разве это некрасиво?

– Да как ты не понимаешь? Это же своеобразный символ!

– Я думаю, ты говоришь абсолютную чепуху, дорогая. А почему ты не дружишь с Памелой Грэйлинг? Ведь ее мама очень дружна со мной. Почему бы тебе не встречаться с нею чаще?

– Ох, мамочка, она такая зануда! Она мне совсем не интересна.