Затерянная улица - Жан Амлен

У парка на выложенной галькой эстраде клуба Ассоциации молодых христиан зажглась афиша: «Тамуз, гипнотизер, 8.30 вечера». А за парком шли трамвайные пути, тянувшиеся почти до универмага, в витрине которого жертва гипноза, быть может потомок семи сестер, затмивших своей славой даже Плеяд, вот уже три дня безмятежно спал у всех на виду в двуспальной кровати в качестве рекламы предстоящего сеанса.

Над «Затерянной лагуной» на дороге, убегающей вверх к подвесному мосту наподобие джазовой мелодии, обрывающейся на паузе, газетчик выкрикивал: «Сент Пьер приговорен к порке кнутом! Шестнадцатилетний убийца детей будет повешен! Читайте подробности в газетах!»

Унылая погода тоже наводила тоску. Но при виде бредущих влюбленных прохожие — раненый солдат, лежащий на скамье с сигаретой в зубах, и несколько горемык, обитателей парка из тех, кто, будучи поставлен перед выбором, предпочитает жить на улице и голодать, чем платить за квартиру, — улыбались.

Девушка шла под руку с мужчиной. Они смеялись и смотрели друг на друга влюбленными глазами. Иногда они останавливались, следя за полетом чаек или любуясь постоянно меняющимся видом снежных вершин с расщелинами в зарослях синего леса или слушая многоголосый рев пароходов и свисток парома, скользящего через залив на север (красоты, которые давали право олдерменам утверждать, что их родной город очень живописен, и, возможно, они были отчасти правы). И воспоминания пробуждались в бедном солдате, в душах стариков и обездоленных при взгляде на этих влюбленных, так поглощенных друг другом, что казалось, они дорожили каждым мгновением, прожитым вместе.

Но только их ангел-хранитель, а он у них, конечно, был, мог догадаться, о чем они думали. Они говорили об этом и раньше, а при малейшей возможности и в тот день, и каждый знал, чем заняты мысли другого, так что для девушки не было неожиданностью, а только началом ритуала, когда, выйдя на главную тропу, откуда между ветвями, укрывавшими их от ветра, виднелся отрывок музыкальной мелодии — кусочек подвесного моста, — ее спутник сказал:

— Был точно такой же день, когда я спустил лодку. Это было двадцать девять лет назад, в июне.

— Это было двадцать девять лет назад, в июне, дорогой, — подхватила девушка. — 27 июня.

— За пять лет до твоего рождения, Астрид, а мне уже было десять лет, и я отправился к заливу с моим отцом.

— Это произошло за пять лет до моего рождения. Тебе было десять лет, и ты отправился к заливу со своим отцом. Отец и дед смастерили тебе лодку. Это была прекрасная лодка в десять дюймов длиной. Она была сделана из деревянной коробки от планера с новым крепким белым парусом.

— Да, это было бальзовое дерево от планерной коробки, и отец сидел возле меня и говорил мне, что писать в письме, которое мы положили в лодку.

— Твой отец сидел возле тебя и говорил тебе, что писать, — рассмеялась Астрид, — и ты написал.

«Здравствуйте, меня зовут Сигард Сторлсен. Мне десять лет. Сейчас я сижу на причале в Фиркутском заливе, графство Клаллам, штат Вашингтон, Соединенные Штаты Америки, в пяти милях к югу от мыса Флаттери, и мой отец сидит рядом и диктует мне. Сегодня 27 июня 1922 года. Мой отец — лесничий в Олимпийском Национальном парке, дедушка — смотритель маяка на мысе Флаттери. Со мной — маленькая блестящая лодочка, которую вы сейчас держите в руках. Сегодня ветрено, и отец сказал, чтобы я спустил ее на воду, после того как я вложу в нее это письмо и запечатаю крышку, которая сделана из дощечки бальзового дерева от моей коробки для планера. Сейчас это письмо поглотит море, и если вы когда-нибудь найдете его, я прошу вас сообщить об этом в „Сиэтл стар“, потому что с сегодняшнего дня я начинаю читать эту газету и искать то место, где будет сказано, кто, где и когда его нашел. Спасибо.

А потом отец и я вложили письмо, заклеили крышку, запечатали ее и спустили лодочку на воду.

— Вы спустили лодочку на воду, и ее подхватило течением, а ты следил за ней, пока она не исчезла из виду.

Они вышли на поляну, на которой резвились серые белки. Темнобровый индеец в меховой куртке кормил кукурузными зернами сидевшего у него на плече зверька с блестящей черной шкуркой. Это напомнило им, что надо достать земляных орехов для медведей Ursus Horrihilis, живущих в клетках у дороги. Они бросали орехи этим большим неуклюжим созданиям, удивляясь тому, что медведи казались печальными. Как они могли грустить, когда были вместе и у них даже был свой дом! Медведи еще, наверное, не совсем проснулись и не понимали, где находятся, погруженные в грезы о соснах и диких ягодах Кордильер, которые Сигард и Астрид видели сквозь крону деревьев на другой стороне залива.

Как они могли не думать о своей лодке?

Двенадцать лет странствовала она. В зимние стужи и летний зной. Какие только стремнины не подхватывали ее, какие только дикие птицы — водорезки, буревестники или черные альбатросы северных морей — не слетались к ней. А может быть, теплые течения относили ее к берегу и синие воды мчали ее вслед за рыбачьими лодками, похожими на белых жирафов, а дрейфующие льдины прибивали ее к самому мысу Флаттери. А может быть, она отдыхала, плавая в закрытой бухте, где дельфин рассекает прозрачные глубокие воды. Орел и осетр видели ее, тюлений детеныш смотрел на нее с удивлением, когда волны выбросили маленькую лодочку на облепленные казарками скалы, и она лежала на песке, ловя скудные лучи солнца и перекатываясь с боку на бок, как живое существо или как старая консервная банка, выброшенная на сушу. А потом она опять мчалась вдоль берега или, занесенная под одинокую пропитанную солью хижину, всю ночь сводила с ума рыбака своим тихим и жалобным постукиванием.

Через какие бури она прошла, прежде чем возвратиться пасмурным осенним рассветом и снова найти дорогу над безднами к бог знает какому дикому брегу, неведомому даже индейцам и известному лишь одному страшному Бендиго? И она лежала там одинокая и потерянная, пока ее не вынесли в море могучие черные январские волны или бурные весенние потоки, чтобы начать все сызнова…

Астрид и Сигард подошли к загону, стоявшему в стороне от дороги. Сквозь навес проросли два американских клена; их красные кисти свисали предвестниками уже прорезывающихся листьев. Весь загон, кроме запертой на засов калитки, был опутан густой проволокой, служившей надежной защитой от одного из самых лютых зверей, сохранившихся на земле.

Животные в клетке были пятнистыми, как леопарды, и походили на бешеных кошек. На кончиках их ушей торчали кисточки, такие же кисточки свисали у них с подбородков, точно являя собой дикую пародию на растущие в загоне клены. Их лапы были длиной с человеческую руку и поросли густой серой шерстью, из которой выглядывали кривые, как турецкая сабля, когти.

Два этих прекрасных демонических зверя безостановочно сновали по клетке в поисках просвета между прутьями, чтобы просунуть хищную лапу. Прыжок — и едва заметный воробей отлетал клевать в сторону. А они опять начинали рыскать по клетке, обуреваемые ненасытной жадностью и отчаянием, и метались по загону как одержимые, словно на них лежало проклятие.

И даже, когда Астрид и Сигард смотрели на них, казавшихся живым воплощением жестокости в природе, когда они стояли там, щелкая земляные орехи, перед их глазами все время плыла эта крошечная лодочка, отданная во власть еще более жестоких стихий.

О это абсолютное одиночество среди безбрежных просторов, бурных морей на семи ветрах, куда даже птицы не залетают; или среди мертвой безветреной зыби, наступающей после шторма; о этот ветер, срывающий пену с гребней и дождем несущий ее над бездной, ветер, свистевший над лодкой, когда она взлетала на гребне волны к небу навстречу синим молниям, скользила в бездну и снова взлетала. По всему морскому простору закипали и пенились белые барашки, закручиваясь в подветренную сторону, и огромное, залитое лунным светом пространство находилось в постоянном движении, как пастбища и ущелья Сьерры-Мадре, в горячечном бреду оно то вздымалось, то падало, и вместе с ним маленькая лодочка тоже поднималась и тонула в дымящемся пенном море. И непрерывно слышался звук, высокий и монотонный, как гудение ветра в телеграфных проводах, как свист того неумолчного ветра, который дует в неведомых сферах, где его некому слышать, как дух ветра в вантах давно покинутых кораблей призраков, а может, то был вой ветра в игрушечных снастях лодочки, когда она неслась вперед по неведомому пути. Но сколько бездонных глубин предстояло ей еще переплыть, пока какие-то зловещие птицы с изогнутыми, как сабля, крылами волею неба наконец повернули к ней; это они, суровые птицы, вечно скользящие во мраке над серыми громадами волн, поведали ему, одинокому маленькому суденышку, тайну о том, как найти дорогу домой, подталкивая его своими клювами под горевшими в синем небе золотыми закатами. А она плыла, то приближаясь к холмам облаков, над которыми сверкали звезды, то идя вдоль берегов, пылавших в часы заката, огибая страшные, похожие на лесопилки, мокрые от пены скалы мыса Флаттери и неведомые мысы — двенадцать лет испытаний, одиночества и отчаяния лодке, человеку же — до конца его дней.