Синдром пьяного сердца (сборник) - Анатолий Приставкин

Тут же из бочек извлекалась закуска в виде пряно посоленной осетрины, тоже засоленного сома с нежнейшим розовым мясом… Огурчики, лучок, веточки укропа и прочая зелень поступали на стол прямо из своего огорода.

Попадья, как я успел рассмотреть, чуть располневшая, как у нас говорят, дородная, с округлым светлым лицом, серыми блестящими глазами, быстро и бесшумно обслуживала нас, сама же не присела ни разу.

У нее пятеро детишек, хозяйство, огород, и за церковью надо присмотреть… Все это она крепко держит в своих руках. И насколько я смог увидеть, баба-то не просто цепкая, а прижимистая.

Шумов знал ее такую слабость и скрывал, когда отдавал деньги на помощь нуждающимся.

Мы благополучно прикончили вторую по счету бутылку, которая проскочила особенно легко, и лишь тогда Шумов спросил, хитровато ухмыльнувшись, что же привело меня в церковь и кто я буду на самом деле.

Я немного удивился, но повторил и про себя, и про свою работу.

– Так ты что… взаправду сочинитель?

– Не похож?

Шумов рассмеялся:

– Извини, не хотел обидеть…

Пояснил простодушно, что в церкву к нему идут разные люди, просить денег… Кому на хлеб, а кому на билет или еще на что…

– На бутылку, – вставил я.

– Бывает, и на бутылку, – подтвердил он. – А разве грех, если такая потребность аль болезнь? У тебя не случалось, – спросил Шумов, – чтобы остался без денег в чужом городе?.. Обокрали или отстал от поезда…

– Не дай бог, – сказал я суеверно.

– А идти-то надо в церкву, – поучал он. – У нас и фондик такой специальный, для всяких несчастных… больных… Мы паспорта не спрашиваем. Дело в сострадании… Прости, но подумал, ты один из них!

– Один из них, – подтвердил я. И в общем-то не соврал.

– Ну, раз сочинитель… – И, заглянув мне в глаза, крикнул попадье тащить бутылку.

– Третью ведь, – напомнил я, но не очень решительно.

– А мы по е-ди-ной!

Пошла горячая закуска: пельмени и грибки в сметане, ломти горячего осетра. Его здесь кромсают огромными кусками и подают не в тарелке и не на блюде, а в огромной миске, похожей на эмалированный тазик… Чтобы было, значит, много и стояло на видном месте, посреди стола… Дымится тот осетр, пышет в лицо рыбьим духом, и сочится и истекает горячим жиром на изломе, и приманивает нежными хрящами, такой весь панцирный, старинный, сказочный… Из царских прямо палат.

Тут лишь, после третьей, смогли неожиданно для себя выяснить, что служили мы с Шумовым в одной и той же воинской части, в славном городе Саратове, и даже в одно время: в пятьдесят третьем году. Он там был в особом, секретном, отделе. Но где-то в столовке мы, конечно, встречались…

Но вот откуда церковь взялась?

Он призадумался и, даже будто сам удивляясь, пояснил, что это такая история… Такая история…

И предложил выпить за нашу «боевую» молодость, ибо судьба его круто повернулась как раз во время службы в армии. Хотя нынешнее-то дело, которым он занялся, побоевей прошлого будет!

А началось с телеграммы, в которой сообщалось, что умер у него родной дядя, священник, в одном из астраханских приходов, и поскольку наследников у него не было, предложили приход принять на себя племяннику, то есть Анатолию Шумову.

Он съездил, огляделся… Да и согласился. Но тут уж взяли в оборот его, да с тех пор и не оставляют…

Отовсюду, откуда можно, изгнали, и уехал он, бывший военнослужащий танковых войск, в Загорск, в Духовную академию…

Жаловаться не умел и не хотел. Но за рюмкой попенял на здешнюю власть в лице какой-то идеологической бабы, которая выперла его детишек из детского сада… Мол, дети работника культа будут дурно влиять на других детей.

– В детском-то саду?

Он усмехнулся в бороду:

– Да я и без них устроил – у меня каждая заведующая возьмет… Но потом-то узнают, выдворяют. Уж я им объясняю, мол, пусть лучше у вас учатся… (Знаете политбеседу для яслей: «Сталин нака, Черчилль – бяка!) Это же лучше, чем им при церкви толкаться? А у меня двое своих да трое приемных… Ну, не в саду, так на даче могли быть, но они и дачу прибрали…

– Что значит – прибрали?

– Присвоили. У них железа больше.

– Какого железа?

– Ну, байка: на перекрестке зеленый светофор, а «жигуль» ни с места, потому что на красный свет самосвал проезжает… Почему? Да у него железа больше…

Дали ему землю на берегу Волги, построил дом. Неплохой дом, но кому-то из властей приглянулся. Реквизировали… Служитель культа, то да се. Для очистки совести выделили другой участок, а он-то по наивности – мол, второй раз хапать не станут – возвел другой дом. Приехали, осмотрели и…

– У которых железа больше?

– Конечно больше… – подтвердил он. – Но тут природа вмешалась, а она всегда на нашей стороне… Случился, понимаешь, разлив реки, и дом тот залило… Снесло паводком. Звонят: там вашу хибару снесло… А я в ответ: «Это уже вашу хибару снесло, моего там ничего нет». И тут они заявляют: нам, мол, чужого дома не надо, забирайте его себе… А чего забирать, кроме размытого фундамента? Ну, я не гордый, забрал. В прошлом году завез материал, отстроил… А недавно…

– …Опять… Железо?

Он со вздохом подтвердил:

– Видать, положили глаз… Приезжают на «Волгах», осматривают…

– Ну а вы, как тот осетр на крюке… Поверили рыбоподъемнику… А вас под жабры и в тот багажник!

Он захохотал, вздымая высокую грудь. Помотал головой, мол, я другие ходы через ту плотину знаю.

– Я осетр, да не тот, меня крюком не возьмешь… Пытались, да не вышло.

Так он мог сказать. Но сказал другое:

– Все мы доверчивые осетры…

Тут мы еще бутылочку открыли: в подвале ведь не заметно, что вечер наступил. И просидели там часиков пять-шесть.

Поведал Шумов, не без юмора, как предложил он за свой счет построить для всей улицы водопровод, километра три, но с условием, чтобы и к нему воду подвели, а его дом стоит на краю улицы.

Улицу водичкой обеспечил, а как дошло до его дома, стоп-машина…

Дальше нельзя, потому как идеологическая баба заявила: «Нечего воду в церковь подавать, они там крестить станут…»

– Так улица за ваши денежки пьет?

– На здоровье… Пусть пьет.

– А вы не пьете?

– Ну почему? – добродушно отвечал Шумов. – И я пью, и мои дети пьют, и ты сейчас, хотя это и незаконно…

И пояснил, что не стал пререкаться с дураками (дурами?), а нанял рабочих, они в земле прорыли ход к трубе, там и оставалось-то метров сто, и подсоединили…

– Вот, – протянул кружку, – пей, в горкоме не узнают!

Я потом выбрал время, записался на прием к секретарю по идеологии. Она оказалась такой, как я представлял: серенькая мышка с суконным выражением лица и бесцветными глазами. Сколько уж я их нагляделся, и все будто вышли из одного инкубатора: безлика, ни грудей, ни бедер, ничего женского…

Долдонила про достижения в области просвещения, решив, что я залетная пташка и все проглочу. Вещала до того момента, пока я не спросил про отца Анатолия. И хотя задан был вопрос как бы невзначай, попутно, но вызвал переполох в ее душе, если таковая была, даже глазки забегали, засуетились.

Но спросил я так:

– А чего же это у вас, Марь Петровна, детишек-то преследуют?

– Каких таких детишек?

– Ну, вот у Шумова, священник который, их пятеро, и всех, значит, убрали из детского сада…

– Первый раз слышу! – И покраснела. И глазки наставила в окна, тужась сообразить, отчего же я все знаю и не был ли сигнал в центр, то есть в Москву, на который им теперь реагировать.

А я как бы попутно еще заметил, доверительно, как товарищу по общему делу, что, дескать, дети-то наше будущее и кому же, как не нам, о них беспокоиться, чтобы росли они идейно закаленными, нашими, а не чужими детьми…

Каюсь, из суеверия я в кармане крестик из пальцев делал при слове «наш», ибо у меня с этой серой мышкой ничего «нашего» не могло быть.

Через год, уезжая, узнал я не без удивления, что все детишки Шумова самым лучшим образом устроены и дачу вдруг оставили в покое, чего он не ожидал. Еще и посетовали, что отец Анатолий редко к ним в горком заглядывает, а полезно, знаете ли, иногда поговорить по душам.

Вот и о душе вспомнили.

Однажды с Шумовым съездили мы в степной район, к его дальней родне. Приняли нас по-семейному, накормили, напоили, а потом повезли на бахчу, а при ней пасека, и угостили арбузиками, не очень вызревшими, – отчего-то стали они в этих краях плохо вызревать. Но мед зато был отменный, тягучий, душистый, цвета янтаря. А еще угостили нас медовухой.

Сейчас уже мало кто помнит, что это за напиток. Прежде-то его цари да князья пили, предпочитая заморским привозным винам. И в разных книжках о нем есть, хотя его-то самого нет. И если где-то прочтете, что царь принимал за столом медовые напитки, не удивляйтесь, он пил лучшее, что умели создавать наши предки. А они были по этой части не дураки.

Рецепт же прост, как все гениальное: чистая родниковая вода, да мед, да время… Чем дольше стоит, тем забористей и приятней. Вкус, поверьте, вовсе не меда, никакой приторной сладости, а лишь необыкновенная душистость и нежность. Ну и как водится, приятное похмелье, без всяких там последствий. В общем, медовуха пришлась мне по вкусу.