Семья Тибо (Том 2) - Роже Гар

Она обернулась к Антуану.

- Поклянитесь мне, поклянитесь Иисусом Христом, что вы не помешаете ему вернуться!

- Да нет, почему же? - примирительно ответил Антуан и улыбнулся.

Она не ответила на его улыбку. Сквозь слезы, блестевшие на ресницах, она пристально смотрела на Антуана. Под туго обтянутым платьем бурно дышала грудь. Она, не смущаясь, позволяла разглядывать себя. Потом достала из-за выреза платья маленький носовой платок, свернутый комочком, прижала его к глазам, к ноздрям и шумно перевела дух. Ее бесцельно блуждавшие глаза, медленно перекатывавшиеся под веками, были бархатистые, сладострастные. Гладь спящих вод: только временами по ним проходила зыбь неуловимой мысли. Тогда она наклоняла голову или отворачивалась.

- Он вам обо мне говорил? О Софии?

- Нет, не говорил.

Между сомкнувшимися ресницами блеснул синеватый огонек.

- Только не передавайте ему, что я здесь вам наболтала...

Антуан снова улыбнулся:

- Но вы еще ничего мне не сказали, сударыня.

- О, напротив, - возразила она, откинув назад голову и глядя на Антуана из-под полуопущенных век.

Она поискала глазами складной стул, подтащила его к Антуану и села так поспешно, будто в распоряжении ее была только одна эта минута.

- Очевидно, вы, - вдруг заявила она, - очевидно, вы связаны с театром... - Антуан отрицательно качнул головой. - Нет да. Вы ужасно похожи на одну открытку, которая у меня есть... На великого парижского трагика. При этих словах она улыбнулась - улыбкой, полной истомы.

- Вы любите театр? - спросил Антуан. Он почему-то не спешил разуверить девушку в ее ошибке.

- Кино! Драму! Конечно!

Иногда правильность ее черт вдруг пропадала, будто что-то исчезало под напором бури; в такие минуты рот, и без того широко открывавшийся при каждом слове, открывался еще больше, обнажая крупные белоснежные зубы и коралловые десны.

Антуан решил держаться настороже:

- Ого. Должно быть, у вас в городе хорошая труппа?

Девушка приблизила к нему лицо:

- А вы раньше уже бывали в Лозанне? (Когда она сидела в такой позе, чуть склонившись, и быстро что-то говорила, понижая голос, казалось, она спрашивает о чем-то самом интимном и сама готова открыться собеседнику.)

- Никогда.

- А вы сюда вернетесь?

- Разумеется!

На мгновение она погрузила в его глаза свой вдруг ставший жестким взгляд; потом покачала несколько раз головой и произнесла:

- Нет.

Затем подошла к печурке, открыла дверцу и собралась было подложить новую порцию дров.

- О, здесь и без того жарко, - запротестовал Антуан.

- Правда, жарко, - согласилась она, приложив к щеке ладонь. Но тут же взяла поленце, бросила его в печку, потом второе, третье. - Джек любит, чтобы было жарко, - пояснила она вызывающим тоном.

Повернувшись спиной к Антуану, она по-прежнему стояла на коленях, устремив взгляд на огонь, бивший ей прямо в лицо. День клонился к закату. Антуан ласкал взглядом эти живые плечи, затылок, волосы в нимбе огненных отсветов. Чего она ждет? Ясно, она чувствует, что на нее глядят. В абрисе лица, повернутого в полупрофиль, угадывалась улыбка. Но гибким движением тела она уже поднялась с колен. Толкнула носком дверцу печки, прошлась по комнате, заглянула в сахарницу, стоявшую на столе, плотоядным движением вытащила оттуда кусочек сахара, тут же его сгрызла, вытащила второй и протянула издали Антуану.

- Спасибо, не хочу, - засмеялся он.

- Возьмите, а то это плохая примета, к несчастью, - крикнула она и бросила ему кусок сахара, который он поймал на лету.

Их взгляды встретились. Казалось, взгляд Софии вопрошал: "Кто вы?" Даже больше: "Что произойдет между вами и мной?" Ее зрачки, ленивые, но алчные, совсем золотые под прозрачной щеточкой ресниц, вызывали в памяти песок в летние дни перед самым дождем; однако в тяжелом взгляде читалась скорее скука, чем желание. "Она из тех созданий, - думал Антуан, - что, если только прикоснешься к ней... В то же время она вас непременно укусит. А потом возненавидит. И будет преследовать вас мстительно и гнусно..."

Словно отгадав его мысли, София отвернулась и подошла к окну.

Дождь гнал остатки дневного света.

После довольно долгого молчания Антуан, чувствуя какое-то волнение, спросил:

- О чем вы думаете?

- О, я редко думаю, - призналась она, стоя все так же неподвижно.

Антуан не отставал:

- Но когда вы все-таки думаете, то о чем именно?

- Ни о чем.

Услышав смех Антуана, она отошла от окна и нежно улыбнулась. Казалось, она уже не торопится уходить. Опустив руки, она прошлась по комнате, словно бы без всякой определенной цели, и, так как очутилась перед дверью, подняла руку и рассеянно коснулась ключа.

Антуан решил, что она заперла дверь, и кровь ударила ему в лицо.

- Прощайте, - шепнула она, не подымая глаз.

И открыла дверь.

Антуан, не скрывая удивления и чуть разочарованный, пригнулся, стараясь поймать ее взгляд. И, словно эхо, отчасти чтобы поддержать начатую ею игру, он шепнул ласковым голосом, прозвучавшим как призыв:

- Прощайте!..

Но дверь уже захлопнулась. София исчезла, даже не оглянувшись.

А через мгновение он услышал шорох ее юбки, цеплявшейся за перила лестницы, и романс, который мурлыкала София, спускаясь.

XII

Мало-помалу комнатой завладела тьма.

Антуан сидел все на том же месте и мечтал о чем-то, не имея сил ни встать, ни зажечь свет. После ухода Жака прошло уже полтора часа. Невольное подозрение охватывало Антуана, хотя он старался прогнать его. С минуты на минуту росло неприятное чувство и все туже сжимало сердце; и рассеялось оно сразу же, как только он услышал на площадке шаги брата.

Войдя, Жак не произнес ни слова, казалось, он даже не заметил, что комната погружена во мрак, и устало рухнул на стоявший у двери стул. При неярких отсветах огня в печурке трудно было уловить выражение его лица. Шляпа была низко надвинута на глаза, пальто он перебросил через руку.

Вдруг он жалобно произнес:

- Оставь меня здесь, Антуан, уходи, оставь меня! Я уже совсем было решил не возвращаться сюда... - Но прежде чем Антуан успел открыть рот, он крикнул: - Молчи, молчи же, я знаю, не смей ничего говорить. Я уеду с тобой.

С этими словами он поднялся и зажег свет.

Антуан старался не смотреть на брата. Для вида он с удвоенным вниманием погрузился в чтение.

Жак вяло бродил по комнате. Бросил какие-то вещи на кровать, открыл чемодан, сунул в него белье и еще что-то. Временами он начинал насвистывать: все тот же мотив. Антуан наблюдал, как брат швырнул в огонь пачку писем, как подошел к стенному шкафу, уложил на полку разбросанные бумаги и запер его на ключ. Потом уселся в углу и, ссутулясь, втянув голову в плечи, то и дело нервно отбрасывая непокорную Прядь, нацарапал несколько открыток, положив их себе прямо на колено.

Сердце Антуана упало. Скажи Жак просто: "Прошу тебя, поезжай без меня", - он без слов обнял бы брата и тут же отправился в обратный путь без него.

Первым нарушил молчание Жак. Переменив ботинки и заперев чемодан, он подошел к Антуану.

- Знаешь, уже семь часов. Пора идти.

Ничего не ответив, Антуан стал собираться и спросил:

- Помочь тебе?

- Нет, спасибо.

Говорили они вполголоса, не так громко, как днем.

- Дай-ка мне твой чемодан.

- Да он не тяжелый. Иди вперед...

Они бесшумно покинули комнату. Антуан вышел первым. И услышал за спиной, как Жак повернул выключатель и осторожно прикрыл за собой дверь.

В вокзальном буфете они пообедали на скорую руку. Жак почти все время молчал, еле притрагивался к пище; а Антуан, озабоченный не меньше брата, не нарушал молчания и даже не пытался притворяться.

Поезд уже стоял у перрона. Ожидая посадки, братья прошлись вдоль состава. Из туннеля без перерыва валили пассажиры.

- В поезде, очевидно, будет теснотища ужасная, - заметил Антуан.

Жак не ответил. Но вдруг сообщил:

- Вот уже два года и семь месяцев, как я живу здесь.

- В Лозанне?

- Нет... Живу в Швейцарии. - Они прошли несколько шагов, и Жак пробормотал: - Моя чудесная весна тысяча девятьсот одиннадцатого года...

Они прошлись еще раз от паровоза до хвоста поезда, оба молчали. Очевидно, Жак думал все о том же, потому что у него как-то само собой вырвалось:

- У меня в Германии были такие мигрени, что я буквально на всем экономил, лишь бы удрать, удрать в Швейцарию, на свежий воздух. Приехал я сюда в самый разгар весны, в мае. В горы. В Мюлленберг, это в кантоне Люцерн.

- Значит, Мюлленберг...

- Да, там я написал почти все стихи, которые печатал под псевдонимом "Мюлленберг". В то время я очень много работал.

- И долго ты там жил?

- Полгода. У одних фермеров. У двух бездетных старичков. Чудеснейшие полгода. Какая там весна, какое лето! В первый же день приезда меня очаровал вид из окна. Пейзаж широкий, чуть волнообразный, простые линии изумительного благородства! Уходил с утра, а возвращался только к вечеру. Луга все в цвету, дикие пчелы, огромные пастбища на склонах, коровы, через ручьи перекинуты деревянные мостики, Я бродил, я работал на ходу, бродил целыми днями, а иногда и вечерами, даже ночами, ночами... - Жак медленно поднял руку, она описала в воздухе кривую линию и упала.