След "черной вдовы" - Фридрих Незнанский

Короткое деловое совещание, которое провел в Уп­равлении Федеральной службы безопасности по Санкт- Петербургу и Ленинградской области Константин Дмитриевич, выявило, с точки зрения Владимира Поремского, самое основное. Расследование, как и пола­гали в Москве, зависло. И в первую очередь по той про­стой причине, что, как и везде, делу мешали ведомствен­ные перегородки и амбиции.

В чем это сказывалось? Поначалу, когда были за­действованы все службы, сотрудники МВД и ФСБ, как это постоянно случается, наступали друг другу на пят­ки, отстаивая каждый свой личный приоритет. Потом ФСБ все взяла под себя и... где-то проиграла. К милиции-то у населения как-то побольше если и не уваже­ния, то хотя бы чисто человеческого доверия. А чекис­ты таким отношением к себе похвастаться не могли. Это ведь уже давно в крови у людей, никуда от него не де­нешься. Тебе суют под нос удостоверение сотрудника госбезопасности, ты и вздрагиваешь, а иной раз и про­сто теряешь дар речи, какие уж после откровения!..

А кроме того, обычно сильно мешает первоначаль­ная установка. Вот чекисты решили, что был теракт, ну и стали работать исключительно в этом направлении. Работать-то работают, да ничего у них не получается. Не сходятся, понимаешь, концы с концами. В доказа­тельство приводятся известные уже факты, вроде бы верно рисующие внешнюю сторону трагического про­исшествия. А вот со смыслом содеянного получаются сплошные нелады. И нет разумного ответа на самые элементарные вопросы: зачем и с какой целью? А в свою очередь, не зная причины, как искать исполнителей?

Видимо, и президент, и его ближайшие помощники прониклись этим пониманием, поэтому и прибыл в Санкт-Петербург человек, которому можно было до­верять беспрекословно и в то же время надеяться, что он сможет своим авторитетом и опытом объединить разрозненные мнения. Свести всю известную фактуру в одну общую картину, не вынося ее при этом на так называемое всенародное обсуждение. Ну и кроме того, Меркулов знал еще и то, что президент мог бы дове­рить максимально узкому кругу неоднократно прове­ренных людей. Речь в данном случае шла о письменной просьбе некоего петербургского коммерсанта лично к президенту, копия которой была передана Константи­ну Дмитриевичу Меркулову в запечатанном конверте начальником УФСБ Иваном Семеновичем Моховым. А конверт этот был доставлен к нему из Москвы нака­нуне с указанием передать лично в руки руководителя межведомственной оперативно-следственной группы Меркулова К. Д., он и вскроет почту.

Константин Дмитриевич сам и вскрыл соответствен­но. Удостоверился, что у Александра Борисовича от­личная зрительная память, да и в логике ему тоже не откажешь — почти слово в слово. И теперь, по собствен­ному уже усмотрению, на что имел такое право, иначе, как заметил, провожая его еще в Москве, Турецкий, не хрен было бы и посылать, ознакомил с содержанием почты только трех лиц — Мохова, Громова и Гоголе­ва, которых оставил после совещания. С остальными вежливо простился, пообещав, что будет привлекать в качестве помощи по мере надобности. Ну еще и Поремского оставил, естественно, тот же считался здесь пра­вой рукой Меркулова!

И вот теперь Константин Дмитриевич ввел руково­дителей этих служб, ответственных за дальнейшее рас­следование, в курс тех нескольких уголовных дел — и здесь, в Питере, и в Москве, и даже в Германии, кото­рые ему предложено было соединить в одно производ­ство.

Впервые появившиеся в разговоре фамилии Несте­рова и Масленникова если у кого и вызвали оживле­ние, то разве что у одного Гоголева. Ни Громову, ни почему-то Мохову практически ничего криминально­го об этих людях известно не было. С Громовым-то понятно, он в городе недавно, а вот что Мохов не зна­ет — странно. Хотя, как руководитель старой закалки, он, вероятно, все больше по шпионам, а какие из этих уголовников шпионы?.. Виктор же, будучи еще началь­ником уголовного розыска, прекрасно знал фигуран­тов. И это его знание оказалось теперь как нельзя кста­ти. Какие там досье! Виктор Петрович — сам себе до­сье! И про бандитскую разборку, в которой братва Не­стерова убила младшего Масленникова, ему известно, и про те страховые делишки, в связи с которыми теперь загорает на нарах в Крестах папаша Масленников, ожи­дая своей участи, — тоже. А вот чем они занимаются в Германии, это и к Ленинградскому уголовному розыс­ку отношения, в общем, не имело, и сейчас — тем бо­лее. Но... нет ничего невозможного. Надо будет — уз­наем и это.

И он тут же перезвонил на свою бывшую службу и дал команду доставить к нему все имеющиеся материа­лы по названным лицам. Положив телефонную трубку на место, сказал с видимым облегчением:

—   Ну, кажется, наконец машинка все-таки закрути­лась...

И каждый понял его фразу по-своему...

2

Тем же вечером все известное «питерской бригаде» стало достоянием и московских «важняков», а те, по указанию Меркулова, передали эту информацию Турец­кому, на следующий день ранним утренним рейсом «Люфтганзы» улетающему в Мюнхен. Таким образом, все участники многопланового расследования оказа­лись информированными в равной степени, что позво­лило бы им в дальнейшем действовать максимально согласованно. В свою очередь, и Рюрик Елагин отпра­вил в Петербург электронной почтой многостраничный протокол допроса Светланы Волковой.

Самому допросу, правда, предшествовал забавный эпизод. Этот «засранец Нехорошев», как следователи — между собой, естественно,— именовали теперь млад­шего коллегу из межрайонной прокуратуры, попросил оставить его наедине со Светланой Алексеевной бук­вально на пять минут, не больше. И он постарается убе­дить эту упрямую, своенравную и невероятно самона­деянную девушку... женщину (было похоже, что он уже и сам запутался, как ему в его-то положении следует ее называть), — словом, постарается уговорить ее быть предельно откровенной и искренней во время допроса.

«Важняки» засомневались, но Филипп убедил их — в присутствии Игоря Борисовича, — что ему, то есть Нехорошеву, рисковать и обманывать коллег в данной ситуации лично он, Агеев, не советовал бы категори­чески. А так, что же, пусть поговорит, предупредит, чем может грозить конкретно ей нежелание добровольно сотрудничать со следствием. Как, впрочем, и ему тоже. В общем, настращали и без того уже зажатого в угол Игоря и разрешили ему свидание, так сказать, наедине.

Тот не обманул. Действительно, пять минут спустя он вышел, чтобы заявить им, что Светлана Алексеевна согласна дать свои чистосердечные показания.

Одно было непонятно: каким образом сумел-таки повлиять на нее этот «межрайонный важняк», и в са­мом деле за какие-то считанные минуты убедивший Волкову рассказать, ничего не утаивая, о таких вещах, о которых следователи, пожалуй, и не чаяли услышать. Вот уж воистину исповедь — как перед казнью.

Последняя мысль неожиданно пришла в голову Филиппу, и он шепнул Курбатову. Тот внимательно взглянул на Филю каким-то новым, что ли, взглядом и медленно кивнул. Знали б они, насколько нечаянно, сами того не подозревая, оказались близки к истине! Ну а если б и знали, что изменилось бы? Процесс добы­вания истины бывает порой чрезвычайно жестоким — не внешне, нет, а внутренним своим, затаенным смыс­лом. Просто люди об этом редко догадываются либо предпочитают вообще не думать. Что еще проще...

Прима-балерина, несмотря на то что полностью — и душой, и телом — принадлежала исключительно вы­сокому искусству, без коего себя и не мыслила, в быту оказалась очень наблюдательной и... памятливой. И еще — абсолютно не стеснительной в своих воспоми­наниях и впечатлениях, касавшихся даже сугубо интим­ных сторон жизни. Она подробно, без всяких кокетли­вых ужимок или многозначительных умолчаний, рас­сказала о своих житейских мытарствах и трудностях до той поры, пока однажды неожиданно не приглянулась известному петербургскому бизнесмену Максиму Мас­ленникову. Этот внешне приятный, спортивный моло­дой человек — лет тридцати с небольшим, расчетливый, но вовсе не скупой, а следовательно, весьма удобный и желанный, ввиду своей общительности и щедрости, практически в любой светской компании и в личном общении, был не лишен, однако, некоторых страннос­тей, о которых Светлане стало известно лишь со време­нем. Но эти странности — чисто психологического или даже психического характера ей открылись много поз­же, после ряда неприятных историй, свидетелем кото­рых она оказалась, вероятно, по чистой случайности, что тем не менее не спасло ее от кровавого — по ее представлению и твердому убеждению — исхода. И она пос­ле длительной преамбулы объяснила наконец, что кон­кретно имеет в виду.

Это, во-первых, ее уход от Максима, продиктован­ный изменениями в ее творческой судьбе: она собира­лась переезжать в Москву. И второе — она покинула Максима, уйдя к его родному дяде, Виктору Михайло­вичу Нестерову, тоже очень крупному, совсем, можно сказать, крутому бизнесмену, у которого, по его сло­вам, весь Петербург был в руках. Вероятно, самолюби­вый, властный и жестокий Максим не захотел простить ее предательства, которого, в сущности, не было: ведь Максим все тянул и тянул с ее переходом из Мариинки в Большой театр, а Виктор Михайлович сделал это практически шутя — в течение какого-то дня. Так он сам ей и сказал. Надо же иметь обыкновенную челове­ческую благодарность! А еще именно Нестеров обеспе­чил ее очень даже престижным жильем в Москве. Мо­жет быть, следователи считают, что это стыдно: так вот, откровенно, продавать себя за возможность работать в Большом театре, за нормальные жизненные условия, за помощь, на которую способен в наше сволочное вре­мя далеко не каждый, не стыдно, зато буквально каж­дый стремится сам выиграть для себя — в первую оче­редь! Охмурить, обмануть, употребить в своих корыст­ных целях, а то и чисто скотских желаниях. А Виктор ничего такого от нее не хотел. Его вполне устраивало ее доброе отношение к нему. Ну там о любви рассуж­дать, конечно, нечего, какая такая любовь, если у тебя вся жизнь впереди, а он вдвое старше тебя? Это пока постель уравнивает шансы, а что станет завтра?