Десять лет на острие бритвы - Анатолий Конаржевский

Рядом со мной разместился Литвинов — добродушный здоровяк, осужденный по ст. КР на 10 лет, за ним Василий Федорович, пожилой, но физически крепкий человек (фамилии не помню), директор совхоза, член партии с 1923 года, участник гражданской войны, осужденный на 8 лет по ст. КР, его обвиняли в пособничестве троцкистам. Вторым от меня был веселый, неунывающий комсомолец Филипп, или, как его потом все звали, Филя. Работал он в райкоме комсомола вторым секретарем. Попал в тюрьму за то, что в разговоре с ребятами-комсомольцами высказал свое мнение в отношении появления такого большого количества врагов народа. Кто-то донес на него. Дальше, за ним, колхозник средних лет, ляпнувший в адрес колхоза и райисполкома какую-то глупость, подхваченную выслуживающейся дрянью и донесшей куда следует. На противоположной стороне разместились — старый знакомый Черноиванов, два баптиста, причем один из них с благолепным лицом, действительно представлял собой противника нашего строя, не стесняясь, говорил об этом мне, часто приходилось с ним дискутировать во время нашей длинной дороги. Там же устроился и подросток Володя, волею судеб оказавшийся в нашей группе, другие спутники совершенно стерлись в моей памяти, если не считать четырех жуликов, молодых ребят, компанией продававших на жд станциях табак в пачках, набитых опилками, не брезговали и мелким грабежом. Сидели они уже не один раз, но вели себя тихо, без каких-либо выкрутасов.

Через некоторое время в вагоне появился старшина и приказал выбрать старосту вагона. Старостой избрали меня. Я предложил распорядок жизни и поведения во время следования эшелона. Они заключались в следующем: чтобы никому не было обидно, в отношении горбушек и мякишей хлеба, или кажущейся на вид большей или меньшей порции, дежурный пальцем показывает на ту или иную пайку, спрашивая:

— Кому?

То же самое при раздаче сахара. Раздает баланду также дежурный один раз в день. Запрещено нецензурно ругаться. Всем ложиться спать в одно время, кто не хочет — разговаривать вполголоса. Делать пятиминутные физзарядки, курить только внизу, у буржуйки во избежание пожара. Топить и ночью (это входит в обязанности дежурного), уголь беречь, т. к. достается он тяжело, согласно заявлению конвоя. Парашу выносить по очереди, мимо не мочиться, окурки бросать или в буржуйку, или в парашу. Вот такой жесткий распорядок был установлен в нашем вагоне.

Этот первый этапный вечер прошел больше в молчании, каждый думал о пройденных днях и о своем неизвестном будущем, о том, как сложится жизнь, придется ли свидеться с родными, как к тебе отнесутся, если останешься живым и выйдешь на свободу, окружающие люди: с сочувствием или с подозрительностью и холодностью будут к ним относиться. Не хотелось разговаривать и потому, что слишком все устали после многочисленных треволнений.

Ночь прошла спокойно, но спалось плохо: будили и раздражали периодические удары деревянного молотка по дну вагона и наружным боковым стенкам. Это конвой проверял, нет ли сорванной доски — подготовки к побегу. Целесообразность такой проверки сомнительна. Никто не рискнет прыгать на ходу поезда под вагон, зная, что в конце эшелона пристроены специальные грабли, которые обязательно поймают беглеца. На остановках, с двух сторон эшелона стоят часовые, кроме того, эшелон освещен прожектором.

Наступил второй день этапа. Утром открылась дверь и нам передали в мешке 32 порции хлеба, розданные согласно принятому порядку. Затем принесли бак с горячей водой и сахар, что было очень кстати, т. к. за ночь все здорово продрогли. Конвой предложил кого-нибудь послать за углем. Послали моего соседа, как самого здорового с наказом, по возможности побольше набить мешок. Наказ был выполнен добросовестно. Это уже кое-что. Можно пороскошничать с теплом.

Прошел день, а мы все еще находились в Воронеже. Родные некоторых заключенных, узнав где стоит эшелон, каким-то образом, сумели организовать им передачи. Такая передача была получена неприятным баптистом и юным Володей. Баптист свою передачу сразу запрятал под голову, даже не посмотрев, что там ему прислали и ел ее содержимое по ночам, даже не угощая своего товарища. Володя сразу же разложил все на виду у всех, а там, оказалось сало, масло, белый хлеб, домашние пирожки и пирог с мясом. В общем не менее десяти килограмм.

Мальчик начал тут же всем предлагать отпробовать пирожки, но все как-будто сговорились, категорически отказывались от угощения и рекомендовали ему не набрасываться на еду сразу, а разумно растянуть припасы, учитывая неизвестность, т. е. длительность в дороге. Лишь через час наш эшелон тронулся. Это был третий день. Вздохнули с облегчением — все ближе к цели, хотя и малоутешительной. Поезд набирал скорость.

Двадцатитонный вагон качало из стороны в сторону. Вспомнился 1918 год, когда мать, сестра, брат и я добирались из Таганрога в Петроград, в голодный, холодный, холерный Петроград. Маме тогда говорили:

— Что ты делаешь, Лиля? Ты погубишь ребят, ты же слышала о Совдепии, что там творится.

Но она была непреклонна, какими-то путями получила разрешение от германских властей на выезд в Советскую Россию и мы все четверо благополучно добрались в свой родной Петроград. Было все, и подобная теплушка, и демаркационная зона, через которую тряслись по ухабам на простой телеге, и Питер без кошек, собак и голубей, они были съедены, и холера, унесшая близких, и помощь АРы в виде яичного порошка, но это был наш Петроград! Ох! Как тяжело заснуть, когда помимо твоей воли возникают всякие воспоминания, хорошие или плохие, и стал я считать по примеру Владимира Ильича от ста до нуля. Заснул. Место мое оказалось очень плохим. Стенка была ледяной, да еще из окошка, хоть и небольшого, несло холодом. Прямо на голову приходилось опускать наушники и поднимать воротник шубенки, здорово спасавшей меня от замерзания. Мы с соседом, тесно прижавшись друг к другу, старались не двигаться, чтобы не растерять накопившееся от собственных тел тепло.

Итак, мы едем, едем, едем. Вернее нас везут, везут, везут. Людям делать нечего — лежат, ходить некуда, да и негде. Сидеть, свесив ноги с верхних нар, доставляло неприятности нижним жильцам, садиться внизу на первом «этаже» — тоже неудобно, надо тревожить лежащих, а может, и уснувших. Опять нехорошо. Вот и начинается всякая никчемная болтовня. Тут Литвинов и вспомнил о моем участии в вечерних рассказах, проводимых в камере тюрьмы.

— А что, если вы, Анатолий Игнатьевич, что-нибудь расскажете нам интересное?

Я подумал, стоит ли, поймут ли все: публика разношерстная. Но решил: стоит, может быть отвлекутся от всяких грустных мыслей, похабных анекдотов. Рассказал «Отшельника» Боккачио. Всем понравилось, слушали внимательно и в один голос попросили еще что-нибудь рассказать и я рассказал о слепом музыканте Ваяна Кутюрье. С этого дня я стал заправским рассказчиком. Пришлось восстанавливать в памяти все, что когда-то и недавно читал: Золя, Стендаля, Лавренева, Мериме, Роллана, Толстого, Шагинян. Память у меня была очень хорошая.