Магазин воспоминаний о море (сборник) - Мастер Чэнь

И глаза его горели дьявольским огнем.

Не надо считать, что я тогда был совсем уж неопытен. Факт закладки киля галеона промелькнул в паре местных газет, там были какие-то подробности. Принадлежность Эдди к знаменитой семье Элизальде подтвердить тоже было нетрудно. Тем более что одна дама из клана Элизальде жила в нашем доме на Айяла, и на мой вопрос она устало кивнула и сказала:

— Есть такой мальчик.

А дальше начались глупости. Я отправил в Москву репортаж, начинавшийся со слов: «Один за другим разворачиваются над громадой корабля паруса, окрашенные заходящим солнцем в розовое». И был скандал. Не потому, что кто-то в редакции увидел идеологические проблемы в постройке галеона, а по той причине, что какая-то тетенька средних лет в справочнике шестидесятых годов увидела, что по-русски это слово полагается писать «галион», и побежала, как она это обычно делала, сразу по высшему начальству.

Я посмотрел еще раз на английский и испанский варианты написания — однозначно «galleon» — и сочинил гневное письмо. В том числе обо всем, что творится в русском языке с иностранными именами и названиями — начиная с «Рима» и «Парижа», которые звучат и пишутся во всем мире как-то по-иному. И не пора ли, предложил я, хотя бы в менее безнадежных случаях проявить ум и грамотность. Дикий век позади.

Материал отложили для разбирательства.

Это было позорным абсурдом на фоне того, что происходило вокруг проекта в Маниле.

Эдди вызвал меня на разговор в Культурном центре (там опять выступала Мона) и сказал, что пишет письмо Горбачеву.

Он хотел, чтобы первое плавание корабля прошло не через пустынный океан, а все же вдоль берегов — по маршруту Манила — Севилья — Ленинград.

— Боже ты мой, Эдди, какое отношение к Российской империи имела галеонная торговля? — изумился я.

Эдди, как всегда в особо торжественных случаях, побледнел, раздул ноздри и ответил:

— Никакого. А теперь вопрос: в каких странах мира есть команды, владеющие искусством водить большие парусные корабли?

Возникла пауза, во время которой я вспоминал знаменитых «Товарища» и, кажется, «Седова».

— Это ваш шанс, — тихо продолжил Эдди. — Тут важно понять главное. Мы и не представляем себе, как меняется сейчас мир. Он скоро будет совсем другим. Берлинская стена упала. Мы с вами разговариваем здесь, и вы не опасаетесь агентов КГБ, а я не опасаюсь, что вы на самом деле приехали сюда работать с местными красными партизанами. Да-да, я говорил с ними, вы им известны…

Я нервно моргнул.

— …и они уже понимают, что от вас ничего не дождутся. А теперь о главном. О деньгах. Сколько вы с мерзавцами американцами тратили на эти ракеты, державшие в страхе всех нас, весь мир? И куда вы будете девать деньги теперь? Я же сказал — другой мир! В нем появятся совершенно новые деньги! Много свободных денег!

Эта мысль меня поразила, потому что была проста и правильна.

— Россия не имела отношения к галеонной торговле, это правда, — продолжал Эдди шепотом. — Но мы не восстанавливаем прошлое. Мы создаем символы будущего. У вас, Москвы, что, такие уж тесные отношения с испаноговорящим миром? Для вас это что — совсем пустяк, что на весь мир знаменитый корабль вдруг зайдет именно в Ленинград? А куда же ему будет деваться, если треть команды будет ваша? И не только команды. Мой дорогой друг, там найдется место для человека, который стоял у начала этой истории. Сколько вы уже здесь — три года? Скоро домой? Не пора ли начать совсем, совсем новую жизнь? И еще: неужели на галеоне не найдется небольшой каюты для лучшей актрисы этой страны?

Я вздрогнул (признаюсь), а Эдди завершил:

— И еще. Скоро великий день. У корабля появится имя.

Я не мог представить себе галеон по имени «Мона», но Эдди сказал:

— Он будет называться «Инфанта Филиппина». Потому что я так решил. И потому что под этим именем через неделю он будет упомянут в журнале «Тайм».

Грег, подумал я. Для «Тайма» пишет австралиец Грег. Позвонить ему, проверить, потом послать сообщение в Москву — обогнать чертовых американцев.

— А вот письмо Горбачеву, — сказал Эдди, доставая смятую бумагу.

— Господин председатель Политбюро Горбачев… Эдди, он президент СССР. Много там еще таких вот неточностей?

Он запнулся, нахмурился, а потом предложил:

— Слушайте, а почему бы вам не написать это письмо — от моего имени? Вам лучше знать, как кого именовать и на какие слабые места нажать. Главное же, что в манильском свете есть два известных русских — ваш посол и вы. Вас везде приглашают вместе. Вы сделаете так, что письмо пойдет не почтой, а напрямую с пометкой посла.

— Эдди, Эдди, — тот посол только что уехал, с новым я даже всерьез не познакомился…

— Черт, черт! — крикнул Эдди, сжимая кулаки и пугая театральную публику. — Я говорил им, говорил: мы упускаем время! Хорошо, но все равно в посольстве не могут игнорировать такого человека, как вы… А потом, Горбачев. Они что, ваши дипломаты — не поймут, какой это для него шанс? Ему что, не захочется взойти на палубу корабля с частично советской командой и прочитать там речь о том, что мы — дети нового единого мира? Это лучше, чем вещать из старого Кремля.

Народ потянулся в зрительный зал.

— Эдди, — мне пришла в голову неожиданная мысль, — а можно ли сделать корабль с алыми парусами из лучшего шелка?

— Вопрос денег, который рано или поздно… Стоп, какого еще шелка? Вы никогда не ходили на больших кораблях под парусами. Они простеганы толстыми нитями, фактически веревками, они устроены как оконные жалюзи, которые должны очень быстро сбориться и распускаться по воле матросов, да еще под ветром, но шелк будет путаться, особенно мокрый, он слишком тонок, паруса не развернутся… Но я понимаю мысль. Хорошо, при заходе в порт Ленинграда там будет поднят ваш красный флаг выше флагов Испании и Мексики — все в наших руках! Но на самой высокой мачте будет все-таки флаг Филиппинской Республики. Извините, мой друг. Вы ведь тоже патриот, как и я, и меня поймете.

— Письмо Михаилу Сергеевичу? — поднял брови посол. — А что, это серьезно.

То был, как уже сказано, новый посол, которого я не понимал. С прежним мы и правда работали подчас вместе. Олег Соколов был гением, артистом, волшебником. Он приехал в страну, где на советских косились и не давали им виз — я ждал свою с замиранием целый месяц, — а сегодня, благодаря ему и его невероятному обаянию, мы действительно здесь были самыми модными людьми, и мадам президент не могла игнорировать эту очевидную политическую реальность. Посла звали «ледокол», его трубки и его кремовые костюмы были любимым материалом для карикатуристов.

Да это и вообще было потрясающее время. Эдди с его галеоном чуял его отлично, даже не имея никакого представления об СССР. Чудеса происходили каждый день. Еще лет пять назад, в Москве, я и мои друзья — слишком образованные, слишком дерзкие — ходили с невидимым клеймом «не совсем наших», в партию нас принимали с трудом. Сейчас друзья все вдруг и как-то разом стали людьми нового времени и начали расти, расти, пока я сидел в Маниле и ощущал, что жизнь проходит мимо.

Но и из Манилы было видно, как менялся мир, как для советских теперь становилось возможно все — такое, о чем десять лет назад и не мечталось. Да что там, я сам написал репортаж об американском священнике, уехавшем на южный берег Минданао и прославившемся там бесплатным обучением детей, — и это было напечатано. Я оказался вторым советским гостем, кого на Филиппинах пустили на базу американского флота Субик-Бэй. И первым, кто передал оттуда репортаж на половину газетной полосы. Не только про авианосцы с ядерным оружием. Еще — про тамошнюю школу для детей американских военнослужащих, про девочку по имени Фиона, с большой щелью между передними зубами.

И за этот материал мне ничего не было, точнее — была премия.

— Если письмо Горбачеву напишет псих — мы пошлем его почтой, — негромко сказал посол, которого я не любил и не понимал, даже имя его мне не нравилось — что-то вроде Сергея Сергеевича Сергеева, да он попросту был каким-то тусклым на фоне буквально светившегося Соколова. — А вот человек из семьи Элизальде — ну, это имя даже я слышал, хотя тут всего три недели. Тогда почтальон — уже я, и не мое дело задерживать такое письмо. Мое дело — написать сопроводиловку, чтобы оно пошло по нужному маршруту. И тут возникает вопрос денег. Сколько он просит?

— Насколько я знаю — ничего, только матросов, — пожал плечами я. — Как вы уже сказали, Элизальде…

— Ммм, ну, матросы — это тоже деньги, и, поверьте моему опыту, будет хуже, если вопрос о деньгах как таковых возникнет как бы между делом, на полпути… И, знаете ли… Вы когда были в отпуске?

— Полгода назад, в июне, — удивился я.

— И ничего такого… а вы, вообще, провели его в Москве?