Стебелек и два листка - Владимир Михайлов

Как же она страшно одинока здесь, бедный ребенок, как ей, должно быть, тоскливо от сознания, что она тут – одна, и всегда будет одна, до самого конца… Что у нее нет будущего, одно только прошлое – и без всякой ее вины, а просто потому, что Георгу захотелось, чтобы человечество было представлено Курьеру именно его женой. Хотя, собственно, что было делать Георгу? Любая женщина испытывала бы то же самое, и честный человек в таком случае… Черт его знает, что должен делать в таком случае честный человек! Отказаться от задачи? Но как это бывает трудно для того, кто весь – в этой задаче…

– Георг, наверное, очень любил вас, Зоя.

– Да. Особенно сначала.

– Нет. И сейчас.

– Наверное… Но по-своему. Если вы хоть немного его знали, то должны были понять: у него все и всегда по-своему. Не так, как у других.

– И любовь?

– Тоже. Он очень замкнут и боится внешних проявлений чувства.

– Но вы все же знали.

– Ну, конечно же; каждая женщина – когда это есть… В Георге, кстати, как ни странно, тоже было многое от женщины.

– Вы имеете в виду – от матери? Вы ее знали?

– Нет. Я имею в виду какие-то женские, чисто женские черты характера. Он – человек резких переходов. От необычайной широты взглядов – к крайней узости. От любви – к ненависти. Мгновенно и, порой могло показаться, беспричинно. Но на самом деле причины всегда были – с его точки зрения. Такое чаще свойственно женщинам, вам не кажется?

– Ну, какой из меня знаток женских характеров, Зоя!

– Тогда поверьте мне: так оно и есть.

– Вы имели в виду широту его научных воззрений?

– Тут моя очередь сказать: какой я знаток научных проблем! Нет, я подразумевала – вообще, в жизни. И относительно меня. Еще одна черта, которую я считаю женской: если он успевал уверить себя в чем-то, это становилось для него непреложной истиной. Думаю, в работе это нередко помогало, потому он и добивался порой успеха там, где другие отступались. Но в жизни… – Зоя помолчала. – Например, он, кажется, уверил себя в том, что у меня есть кто-то, кроме него. Друг, одним словом.

– Гм, – сказал Юниор. – А он и на самом деле был?

– Это ведь не имеет значения! Важно то, что он в это поверил. Что бы сделали вы на его месте?

– Не знаю, Зоя. Не разбираюсь ни в этой этике, ни в обычаях нашего времени. Опыта у меня маловато, я ведь большую часть жизни провожу в одиночестве. Не хотелось бы вообще говорить на эту тему. В конце концов, вы лучше знаете, как вам жить.

– Юниор! Почему вдруг такая сухость?

– Сухость? Не знаю, мне кажется, я…

– Вы ревнуете меня? К тому, что могло быть?

– Но послушайте, Зоя! Я ведь… Мы с вами ведь…

– А это не имеет значения. Разве ревнуешь только тех, кто тебе принадлежит? Ничуть не бывало. И никакая логика тут не помогает. И вас она не спасет. Знаете что, Юниор? Раз мы все равно сплетничаем наедине, без права и возможности передачи третьим лицам, давайте уж будем откровенны и правдивы друг с другом. Будем говорить правду, одну только правду…

– Но не всю правду?

– Всю. Иначе нет смысла.

Юниор вздохнул.

– Трудно, Зоя.

– Мне еще труднее. Но… иногда это нужно. А будет ли у меня еще такой случай? Сразу предупреждаю: ни одному из нас такая откровенность не дает никаких прав. Сплетничаем, только и всего! Соглашайтесь! А чтобы вам было легче, начну я. И даже сниму запрет. Слушайте, Юниор: на самом деле никаких друзей у меня не было. Вы понимаете, что я имею в виду. Не было – хотя иногда со стороны и можно было вообразить нечто такое. И вот для чего я снимаю запрет: когда вы вернетесь на Землю и встретите Георга, передайте ему это. Тогда сразу станет легче жить той мне… той Зое, что рядом с ним. Она ведь никогда этого ему не скажет. Хотя бы из гордости. Обещаете?

– Если встречу – да.

– Видите, насколько я откровенна. Теперь ваша очередь. Согласны?

Юниору не хотелось соглашаться. Но он уже понял: чего бы она ни попросила, он сделает все. И не только потому, что даже в старину последнее желание приговоренного к смерти удовлетворяли. Не только поэтому.

– Я готов, Зоя.

– Так отвечайте!

– Спрашивайте.

– Я спросила. О ревности.

– Ревную ли я вас?.. Да.

– Сильно?

– Видимо, достаточно.

– У вас остался кто-то на Земле?

– Отец.

– Я имею в виду женщину.

– Не знаю.

– Юниор!

– Чистая правда. Я думаю, что у меня там не осталось женщины. Но не уверен, что она думает так же.

– Вы поссорились с нею?

– Мы ссорились не раз. Я уходил и возвращался – или заставлял уйти ее, а потом тащил обратно.

– И она возвращалась?

– Ненадолго. Но ведь я и не бывал на Земле подолгу.

– Она вас любит?

– Нет.

– Почему так уверенно?

– Насколько я понимаю, когда любишь, прежнее уходит?

– Ваше или ее? Для нее или для вас?

– Ее прошлое – для нее.

– Оно не забывается. Но всегда уступает тому, что есть.

– А вот она так не могла. Прошлое было главнее.

– Бедный Юниор…

– Иронизируете?

– Поверьте, я серьезно. Не умею смеяться над такими вещами. Мне жаль вас. Но где-то я и рада.

– Теперь я спрошу: почему?

– Потому что вы мой последний мужчина. Не делайте страшных глаз. Я имею в виду не то, о чем вы сразу же с мужской прямолинейностью подумали. Не так примитивно. Просто – кроме вас, я больше уже никого не увижу, ни с кем не поговорю…

– Зоя!

– Разве это не правда?

Сукины дети, – Юниор весь напрягся от подступившего гнева. – Кол осиновый в глотку каждому из тех, кто придумал эту двойную пытку. Очень нужно это Курьеру, как же! Ну, создали бы красивое тело, лучше даже не конкретное, а обобщенное, скопировали бы Венеру Милосскую, и хватит; но какого дьявола было – наделять его интеллектом, эмоциями, всем людским! Я не нанимался в палачи! Такого уговора не было! Дальняя разведка – не шайка террористов! Пусть вот прилетают сами и начинают свертывать этот мир. А я встану перед ними с флазером в руках, и посмотрим еще, кто кого свернет. Стреляю-то я получше, чем весь их ученый синклит! Я им сверну… носы к пяткам. Но сначала пусть разыщут. А я могу сидеть здесь, пока время не побежит вспять. Энергии – завались, корабль обеспечивает себя ею и будет обеспечивать, пока не рассыплется в пыль. С пропитанием придумаю что-нибудь со временем, не горшок же на плечах… Нет, никто не сможет упрекнуть меня ни в чем: всякое задание отменяется, когда становится ясно, что без жертв не обойтись, – даже когда речь идет о нас, мужчинах, разведчиках, а тут – женщина. Жизнь – превыше! И пусть только кто-нибудь вякнет, что это – не жизнь: он и пожалеть об этом не успеет! Это мой мир, пусть и не я его придумал, но я его создал и постою за него до последнего!

– Зоя, – сказал Юниор хрипло, откашлялся и повторил: – Зоя, хочу сказать вам… У нас есть правило: не заказывать для себя похоронный марш. Пока человек жив – он жив. А то, что вы сказали, – неверно… То есть правда, наверное, в том, что больше вы действительно не увидите людей – никого, кроме меня. Но и я никого, кроме вас. Потому что мы проживем здесь долго. Очень долго. Всю жизнь. Понимаете? Это в наших силах. В нашей воле. Моей – и вашей. Понимаете? Я обдумал. И решил. Бесповоротно. Тут наш мир. Наша жизнь. Наше все. Я не хочу другого. А вы, может быть, и хотели бы, даже наверняка хотели бы, но для вас это невозможно. Значит, и думать нечего. Понимаете? Пусть никакие три недели не волнуют вас, такого срока нет, не существует никаких сроков. Только, – вдруг испугался он, – не подумайте ничего такого: я ведь не выставляю условий, не жду от вас ничего, мы – два человека, выброшенные на необитаемый остров, будем помогать друг другу – вот и все. И не надо больше говорить об этом, хорошо?