На грани веков - Андрей Упит

— Я это слышу изо дня в день.

— И вы об этом так равнодушно говорите! Я только раз, только сегодня вечером услышал и до сих пор хожу, как будто меня обухам по голове стукнули. Наши девушки для них козы, моя кузина — чертовка, старая Катрина — ведьма. Покойный барон — старый колдун. С самим-де нечистым он по ночам грог пил и плясал… Подумайте только: старый барон с его больными ногами, которого они годами не видели! Вот что они думают о своих господах!

— Ах, я очень хорошо знаю, что мужики о них думают.

— И обо всех, кто хоть сколько-нибудь ближе к господам. Старый слуга барона — козлиная борода и тоже слуга нечистого. Кучер — палач и кровопийца. Замок им кажется логовом всяческой нечисти и скверны.

На Крашевского вновь напал кашель, последние фразы он, наверно, даже не слышал.

— Вообще немец в их глазах или слуга нечистого, или колдун, который и книги читает, и грамоты развертывает только для того, чтобы отыскать, как крестьян еще больше допечь. Я сам — нет, вы послушайте! — в черной накидке и на заячьих ногах, из Неметчины, я женишок Шарлотты-Амалии и рыскаю вокруг, насилуя крестьянских девок! Ни малейшего понятия у них нет, почему я здесь рыскаю, этого мужичий черепок совсем не может уразуметь. Но я немец, я из Неметчины, а этого достаточно, чтобы принять меня за самого нечистого. А что плохого сделал я этим людям?

— Надо думать, и хорошего не много.

— А как бы я это мог сделать? Я только-только вернулся из Виттенберга.

— Но ведь у вас имение.

— Имением еще при отце управлял мой доверенный Холгрен. Он из эстляндских немцев, но фамилию изменил на шведский манер. Да и что это за имение Танненгоф — не имение, а именьице. Шестьдесят шесть дворов{28}, мельница, только три корчмы, даже пивоварни своей у меня нет. Вместе со всеми межидворцами и батраками мне принадлежат только пятьсот восемьдесят человек. Все эти десять лет меня Холгрен почти голодом морил. Мне приходилось жить в чердачной комнатушке, откуда только что съехал какой-то виттенбергский портной. Больше двух дукатов я никогда в игре поставить не мог.

— Отчего же управляющий не посылал вам больше?

— А потому что ему нечего посылать. Мужики ленивы, плуты, вороваты и хоронят добро. Только силой из них и можно было что-нибудь выколотить.

— А вы знаете, сколько управляющий из них все же выколачивает?

Курт снова помрачнел.

— Каждый год он посылал мне счета.

— Счета? М-мда, видно, для этого он и держит при имении писаря.

Курт немного помолчал.

— Я знаю, крадут они все, и я был дурным помещиком. Но я на крестьян зла не имею, не помыслите. И свою, и нашу общую вину я хорошо понимаю. Я много чего передумал, и у меня большие планы. Прежде всего эти три корчмы закрыть. Кровавые это деньги, что нам достаются за пиво и водку.

— Тогда они эти кровавые деньги отнесут в корчму вашего соседа.

— Разве крестьяне действительно не могут обойтись без этого?

— Как сказать. И могут и не могут. Разве вы не любите выпить стакан вина? За столом я видел; трезвенником вас не назовешь. А с чего мужику им быть — после пяти дней барщины да после порки на господской конюшне. Да и к тому ж им тоже хочется собираться вместе и как-то проводить время.

— Но ведь у них уже есть свой катехизис, проповеди и молитвенник. Я слыхал, будто какой-то пастор для них даже Новый завет перевел{29}.

— Курт фон Брюммер, вы становитесь смешным. Они же не умеют читать.

— Я надумал открыть для них школу.

— Ну что ж, попытайтесь.

— Вы не верите? Но ведь шведы устраивают школы. Заводят ваккенбухи, назначают подати по тому, как земля родит. Почему бы то же самое не делать лифляндским помещикам? Давать то же, что дают шведы? Почему вы не верите?

— Важно не то, чему верю или не верю я, а чему верят они. Шведы дают именно то, чего не хотели им давать вы. Дают для того, чтобы крестьянин стал богаче и крепче, чтобы можно было больше взять с него. Это так же, как и с конем: ежели его кормить овсом, так и телегу можно нагружать больше, чем когда одну только мякину в ясли сыплешь. И ведь правда, сытая лошадь тянет большой воз куда легче, нежели отощавшая — возишко. Шведы умны, а вы такими никогда не были. Розги и кнут — иным вы мужика никогда и не потчевали. И вот поэтому-то вы больше двух дукатов никогда и не можете швырнуть на стол.

— Именно это самое я и говорил покойному барону Геттлингу, которого нельзя было переубедить. А вам, пан Крашевский, когда-нибудь доводилось беседовать с бароном Геттлингом?

— Нет. И вот что я еще скажу. Шведы это делают, дабы показать, что они лучше Тевтонского ордена. Они заводят друзей, ибо знают, в чем истинная сила страны. Вы этого никогда не могли уразуметь. Вам всегда казалось, что сила — это вы одни.

— И опять же это самое я говорил барону Геттлиигу, но он и слышать не хотел. Вы будто подслушивали, пан Крашевский! Шведы — как лисы хитрые.

— Может быть, и хитрые. Но они новые господа, и им верят. Вы здесь пять веков обманывали, вам не поверят. Ни вашим школам, ни вашим пасторам, ни вашим ваккенбухам. Скажут: новые силки придумали, не лезьте в них! Вспомните-ка: даже предложенный Стефаном Баторием денежный штраф взамен порки они не хотели принять от вас. Лютеранство вы им навязали насильно, но разве вашим пасторам удалось силой изгнать старую веру и языческие ереси? Разве в рощах по сей день там и сям не дымятся еще их жертвенники? В церковь они ходят послушно, но все же куда охотней проводят время в прицерковной корчме. Руку-то они целуют, но… вы же, кажется, сами только что сказали, о чем они говорят за вашей спиной.

Курт долго молчал.

— Сейчас вы говорили в точности, как барон Геттлинг. Я тогда спорил с ним, но сегодня мне подумалось: не был ли все же он прав? А можно ли с этим народом вообще что-нибудь сделать?

— Вам не удастся. Вы их друзьями никогда не станете.

— Ни мы, ни другие. Может быть, те, кто хитрее нас. Разве Эйнгорн не прав? Вам, верно, не доводилось читать Эйнгорна?

— Я читал, но он меня не может убедить. Эйнгорн вашей крови, я ему не верю, так же как не верят вам латышские мужики.

— Но как это вы можете говорить одно и то же про меня и моего покойного дядюшку? Барон Геттлинг был умный человек, среди рукописей и книг его библиотеки вы можете найти греческие и римские стихи, трактаты философов и богословов, историю всеобщую и нашу. Взгляды на судьбу рыцарства у него, правда, были своеобразные, но нельзя все же этого отрицать — в своем роде обоснованные взгляды.

Крашевский долго откашливался.

— В свое время я вам наизусть мог бы прочесть целые страницы из «Илиады» и до десятка од Горация. Я читал истории Тацита и Плутарха, ливонские, польские, литовские и бранденбургские хроники — но какой в этом толк? Там речь идет о бранных походах и героизме рыцарей и крестоносцев, а о крестьянстве почти что ни слова. Барон Геттлинг тоже знал только то, что было в его книгах, иными словами, знал о крепостных так же мало, как и вы все. У него могли быть свои собственные правильные взгляды на судьбы рыцарства, — а взгляды на латышский народ были совершенно вздорными, так же как у Эйнгорна, у вас и у всех прочих.

— А вы хорошо знаете латышских крестьян?

— Я же тридцать лет прожил среди них.

— Мне тоже двадцать девять лет. Значит, разница не так велика.

— Разница не в летах, а в том, что знаю я и чего не знаете вы. А шведы — они-то знают, что делать.

— Разве Дзервенгофу не грозит редукция?

— Вы не знаете?

— Не имею понятия. Я же с вами разговорился впервые. И мало слышал о вас.

— Совершенно верно: что вы могли обо мне слышать? Меня уже почти нет… Но это долгая и малоинтересная история — что вам за дело до нее?

— Очень хотелось бы услышать. Я здесь почти чужак и охотно слушаю обо всем, что может пригодиться для осуществления моих замыслов.

— Счастливый человек — у вас еще есть свои замыслы. У меня их давно нет. Шестой год, как в Дзервенгофе хозяйничает поставленный шведами арендатор.

— Проклятые! Значит, и у вас документы были не в порядке? Как же вы теперь живете? И разве вашим мужикам теперь живется лучше?

— Постойте, постойте, слишком много вопросов, чтобы можно было сразу на все ответить. Ясное дело, что мужикам теперь живется лучше, хотя мой отец был не из самых дурных помещиков, — возможно, потому, что в его жилах не текла кровь истинного рыцаря. Дед служил в свите Стефана Батория и после победы под Кирхгольмом был пожалован этим имением. Так что, видите, никаких документов на право владения с орденских времен у нас не оказалось, когда понадобилось их предъявить. Потому шведы по праву и забрали Дзервенгоф — одно из первых имений в самом начале редукции.

— И это вы называете «правом»!