Берег Утопии - Том Стоппард

Апрель 1849 г

Натали оглядывается вокруг. Реагирует на <воображаемую> картину. Мария Огарева, 36 лет, входит, одеваясь на ходу.

Мария. Я уже писала Нику, что замуж больше не собираюсь и развод этот мне не нужен.

Натали. Зато он нужен Нику.

Мария. Вот именно. А мне нужно сохранить положение его жены.

Натали. Ваше положение? Но, Мария, вы уже много лет не его жена, осталось одно название.

Мария. Это не так мало! Пока все остается как есть, остаются и три тысячи рублей, вложенные в шестипроцентные бумаги и гарантированные его имуществом. С чем я останусь, если дам ему развод? Или, того хуже, эта новая жена возомнит бог весть что о своем положении. Вы же сами знаете, какой Ник ребенок в денежных вопросах. Его любой обведет вокруг пальца. Отец оставил ему в наследство четыре тысячи душ, и первое, что Ник сделал, – отдал самое большое поместье мужикам. На него никак нельзя положиться. А теперь вот еще он вас прислал просить за него и за его нетерпеливую невесту. Вы ее хоть знаете?

Натали (кивает). Тучковы вернулись в Россию в прошлом году. Ник был знаком с ней и раньше, но когда она вернулась из-за границы, тогда все и… ну, в общем вы понимаете. В нее каждый бы влюбился. Я сама в нее сразу влюбилась.

Мария. Что, правда влюбились? По-настоящему?

Натали. Да, правда, совершенно, искренне полюбила. Я никого еще так не любила, как Наташу, она меня вернула к жизни.

Мария. Вы были любовницами?

Натали (в недоумении). Нет, что вы! Что вы имеете в виду?

Мария. А… «совершенно», «искренне», но не по-настоящему. Почему вы не хотите посмотреть мой портрет?

Натали. Ваш? Это… кажется… неприлично…

Мария. Вы всегда идеализировали любовь, и вам кажется, что это, конечно, не то. Картина написана с натуры, как-то днем, когда мы жили на Rue de Seine над магазином шляпок… Вы знаете, я вас туда отведу, мы подберем вам что-нибудь подходящее. Не смущайтесь, посмотрите хорошенько.

Натали (смотрит). Фарфор у него хорошо получился. А когда кто-нибудь заходит – ну приятели вашего… друга, хозяева или просто чужие, – вы что с ней делаете? Прячете ее, накрываете?

Мария. Нет… это искусство.

Натали. И вас это не смущает?

Мария отрицательно кивает головой.

Мария (доверительно). Я – в краске.

Натали. Что вы хотите?…

Мария. Растворена.

Натали (пауза). Меня только карандашом рисовали.

Мария. Голой?

Натали (смеется, смущенная). Александр не рисует.

Мария. Если вас попросит художник, соглашайтесь. Почувствуете себя женщиной.

Натали. Но я и так чувствую себя женщиной, Мария. Женщина обретает свое достоинство в идеализации любви. Вы так говорите, как будто это как-то отрицает любовь. Но это вы ее отрицаете, ее величие… которое заключается в том, что это универсальная идея, как мысль в природе, без которой не существовало бы ни любовников, ни художников, потому что это одно и то же, только происходит по-разному, но ни те, ни другие ни на что не годятся, если они не признают связь всего на свете… О Господи, об этом лучше говорить по-немецки.

Мария. Нет… Я понимаю, я через это прошла, когда первый раз увидела Николая Огарева на балу у пензенского губернатора. Поэт в ссылке – что могло быть романтичнее? Мы сидели и говорили друг другу подобную ерунду и думали, что это и есть любовь. Мы и не подозревали, что следовали моде и что обычные люди запросто влюбляются без разговоров о духе мироздания, выдуманном каким-то немецким профессором, который просто отбросил некоторые неловкие подробности. Еще говорили об ангелах, поющих нам осанну. Так что, когда я влюбилась в следующий раз, от моей любви пахло скипидаром, крепким табаком, грязным бельем… плотью! Возбуждать и удовлетворять желание – это главное, все остальное – условности.

Натали (робко). Но наша животная природа – это еще не вся наша природа… и когда начинают рождаться дети…

Мария. И ребенок у меня был… мертворожденный. Бедный Ник. Даже мой ребенок от другого мужчины показался ему пустяком по сравнению с тем, что он испытал, когда его не могли поделить между собой его жена и его лучший друг.

Натали. Но ведь вначале мы все любили друг друга. Разве вы не помните, как мы взялись за руки и упали на колени, благодаря Господа за то, что он послал нас друг другу.

Мария. Ну, положим, я просто не хотела стоять одна.

Натали. Нет, это неправда…

Мария. Нет, правда. Мне было неловко, это выглядело по-детски…

Натали. Даже в самом начале! Мне жаль вас, Мария. Извините…

Мария, неожиданно для Натали, вдруг взрывается.

Mapия. Я не нуждаюсь в вашей высокомерной жалости! Вы самодовольная дурочка. Вы променяли данное вам природой право на лепет возвышенных чувств… Можете передать Огареву, что он от меня ничего не получит. То же относится и ко всем его друзьям.

Беседа, очевидно, закончена. Натали сохраняет спокойствие.

Натали. Ну что же, тогда я пойду. Я не знаю, чем я вас так рассердила. (Собирается уходить.) Кстати, ваш портрет не удался, очевидно, потому, что ваш друг считает, что он может добиться желаемого на холсте так же, как он добивается этого от вас – холодным расчетом… Что если здесь обмакнуть кисть, а там ею провести, то получится то же, что и в прошлый раз, и так – пока он вас не кончит. Но это не искусство и не любовь. Сходство между вами и этим портретом только в грубости и пошлости. Подражание – еще не искусство, это каждый знает. Ремесло, само по себе, ничего нового создать не может. То, что делает ремесло искусством, – это и есть возвышенные чувства, переданные краской, музыкой, словом, и кто вы такая, чтобы называть это лепетом? Немецкая философия первая объяснила то, что нельзя объяснить никакими правилами. Отчего ваш чудо-любовник не пишет, как Рафаэль или Микеланджело? Это бы заставило меня замолчать! Что ж ему мешает? Почему он не может присмотреться повнимательней и понять правила? Да потому, что их нет. Гений – это сама природа, которая проявляет себя через возвышенные чувства художника, потому что мироздание – это не набор разных вещей – гор, дождя, людей, которые случайно оказались в одном месте, – это единое и единственное произведение искусства, которое пытается достичь совершенства через нас, свою наиболее сознательную часть, а мы обычно не соответствуем этому предназначению. Конечно, не всем нам быть художниками, так что остальные вместо этого стараются любить, жалко только, что и в этом мы редко гении. (Задерживается перед портретом, чтобы взглянуть последний раз.) Я поняла, в чем дело. Он задрал вам грудь и слишком сузил зад. (Уходит.)

Май 1849 г

Саксония. За столом в тюремной камере сидит адвокат (Франц Otto). Бакунин, в кандалах, сидит напротив.

Отто. Чем вы занимались в Дрездене?

Бакунин. Когда приехал или когда уехал?

Отто. Вообще.

Бакунин. Когда я приехал, я использовал Дрезден в качестве базы для подготовки разрушения Австрийской империи; но недели через две тут разразилась революция против короля Саксонии, и я к ней присоединился.

Пауза.

Отто. Вы понимаете, с кем вы говорите?

Бакунин. Да.

Отто. Я ваш адвокат, назначенный саксонским правительством осуществлять вашу защиту.

Бакунин. Да.

Отто. Вы обвиняетесь в государственной измене, за которую по закону полагается смертная казнь. (Пауза.) Что привело вас в Дрезден? Я полагаю, вы хотели посетить картинную галерею с ее знаменитой «Сикстинской мадонной» Рафаэля. Скорее всего, вы даже не подозревали ни о каком мятеже, готовящемся против короля. Когда третьего мая на улицах появились баррикады, для вас это было полной неожиданностью.

Бакунин. Да.

Отто. А… Прекрасно. Вы никогда не планировали никакого восстания. Вы к нему были непричастны, никак с ним не связаны, и цели его вас совершенно не интересовали.

Бакунин. Совершенная правда! По-моему, король саксонский поступил совершенно правильно, распустив парламент! Я вообще презираю подобного рода собрания.

Отто. Ну вот видите. В душе вы монархист.

Бакунин. Четвертого мая на улице я встретил друга.

Отто. Совершенно случайно?

Бакунин. Совершенно случайно.

Отто. Его имя?

Бакунин. Вагнер. Он капельмейстер Дрезденской оперы, или, во всяком случае, был им, пока мы ее не сожгли…

Отто. Мм… Не забегайте вперед.

Бакунин. О, он был даже рад – он презирал вкусы дирекции. Как бы то ни было, Вагнер сказал, что идет в ратушу, чтобы посмотреть, что там происходит. Я пошел с ним. Как раз провозгласили временное правительство. Его члены были в полной растерянности. Бедняги не имели ни малейшего представления о том, как делаются революции, так что я взял все на себя.

Отто. Минуточку, постойте…

Бакунин. Королевские войска ждали подкрепления из Пруссии, так что нельзя было терять ни минуты. Я принял решение разобрать железную дорогу и указал, где расставить пушки…