На крыльях - Петроний Аматуни

Часто по вечерам, в свободное от полётов время, подсаживались к нему американские лётчики: им лестно было запросто побеседовать со знаменитостью, у которой к тому же на счету сотни боевых вылетов.

— Хелло, Шашин!

Иван Терентьевич дружелюбно кивнул головой.

— Летал сегодня, Иван? — американец говорил по русски довольно сносно и даже усвоил несколько типично «лётных» русских выражений.

— Слетал.

— Далеко?

— Уже и позабыл… Куда-то начальство посылало, Джемс.

— О'кей! Военная тайна, — понимающе воскликнул Джемс.

К беседующим присоединились ещё несколько американских и наших лётчиков.

— В такую погоду надо было требовать оплату раз и ещё раз. Туман сам по себе, а бизнес, Иван, сам по себе!

— Я и так получаю достаточно.

— Верно, — кивнул Джемс. — Но лётчику большой почёт нужен.

— Особенно нам, истребителям! — гордо произнёс высокий сутулый лётчик, приятель Джемса.

— Это что, особая каста? — усмехнулся Шашин.

— Иес. Не обижайся, Иван, — снисходительно произнёс Джемс. — Сам понимаешь, что летать на твоём «шарабане» это одно дело, а на истребителях, особенно наших, американских, другое!

Шашин весело рассмеялся.

— Мне нравятся истребители, — сказал он. — Когда-то я мечтал летать на них, да так и не пришлось… Но то, что ты говоришь, Джемс, это же чепуха. Всё дело в том, кто сидит в самолёте!

— Иес! Я понимаю, что это очень важно, но…

— Короче. На вашем трёхколёсном «велосипеде» я слетаю в любую минуту, — отрезал Шашин.

— «Велосипеде»?! — вскипели американцы. — Может быть, после двадцати вывозных полётов?

— Без всяких вывозных! Сяду и полечу.

— Иван Терентьевич, — осторожно обратились к нему наши молодые лётчики, тоже летавшие на истребителях. — В словах американца есть доля правды: истребитель — это же не пассажирский самолёт…

— И вы туда же? — удивился Шашин. — У вас, товарищи, неправильное представление о лётной профессии.

— Так полетишь? — не унимался Джемс.

— Полечу.

— Пари? Пари!

Но полетать на истребителе Шашину удалось лишь несколько дней спустя, в Уэлькале. Конечно, в присутствии и «секундантов».

Получив разрешение на этот полёт от командира части, Иван Терентьевич внимательно осмотрел американский истребитель Эйрокобру, попросил показать ему, где и какие находятся приборы да как перекрывается бензин и, добродушно улыбнувшись, сказал:

— Слетаю и на «кобре»… Только сперва я один разок пробегусь на ней по бетонке; присмотрюсь, как она слушается руля поворота и тормозов.

В этом сказалось его зрелое отношение к своей любимой профессии: не бросаться очертя голову в неизвестность, а всё делать, взвесив и продумав до мелочей.

Запустив и прогрев мотор, Иван Терентьевич вырулил на старт, поднимая позади «велосипеда» тучи снежной пыли. Не задерживаясь у чёрного посадочного «Т», он быстро пробежал до конца бетонки, развернулся и зарулил, на этот раз уже для взлёта.

— Рубин, Рубин, я — 170. Разрешите взлёт, — запросил он по радио.

— Я Рубин, взлёт разрешаю…

Иван Терентьевич плавно дал газ, легко оторвался от земли и классическим боевым разворотом энергично набрал четыреста метров.

Оппоненты разинули рты.

— О'кей! — вскрикнул Джемс. — Ещё надо сесть!

Но в небе уже уверенно делал последний разворот маленький истребитель. Вот из самолёта выдвинулись три колеса, выпущены щитки… А немного спустя Эйрокобра неслышно коснулась земли тремя точками у посадочных знаков.

Пари было выиграно, но Шашин снова зарулил к началу полосы и, запросив разрешения на взлёт, выполнил ещё два превосходных полёта, уже, так сказать, для себя.

«Противники» были посрамлены…

* * *

Хотя дело двигалось к весне, в Петропавловске-на-Камчатке ещё держались лёгкие морозы и возле аэродрома, цепляясь за таёжные пихты и сопки, бродили холодные туманы.

Иван Терентьевич сидел со своим экипажем в тёплой столовой. Лётчики только что пообедали и закурили «по одной», пока их машину нагружали на стоянке.

Где-то совсем невысоко послышался рокот моторов. Иван Терентьевич подошёл к окну и увидел американскую «летающую крепость», садившуюся на аэродром.

— Никак, гости к нам! — сказал он.

Один за другим приземлились ещё одиннадцать бомбардировщиков с полной бомбовой нагрузкой. Они шумно и быстро рулили по аэродрому; лётчики сами, не дожидаясь указаний дежурного, выбирали места для стоянок и торопливо выключали моторы.

Вскоре столовая наполнилась весёлыми, шумными американцами. Многие из них знали в лицо Шашина и обрадовались встрече.

— Хелло, Иван! Сейчас выпьем…

— Вы куда собрались? — удивился Шашин. — Целой армадой летите.

— В Японию. Бомбить!

— Что случилось с моторами?

— Ноу, всё нормально.

— А чего же сели?

— Ты забыл какой сегодня день?

— День, как и все дни сейчас — боевой, — ответил Шашин.

— Тут сам чёрт не разберется на этом Севере, — весело гогоча и хлопая Шашина по плечу, объяснил командир группы. — Эта проклятая «линия даты» чуть не сбила нас с толка… Ты понимаешь, на Аляске пасха будет только завтра, а у вас она уже началась, — с востока летим.

— Я в прошлом году дважды подряд праздновал годовщину Октябрьской революции, — вспомнил Шашин. — Сперва здесь, а потом на Аляске…

— Ю-бет! Полетели мы сегодня по срочному боевому заданию, да хорошо, что мой второй пилот (умный, собака… он и крупные числа считает, как доллары!), хорошо, что он вспомнил, что сегодня здесь пасха. Какой же может быть полёт на пасху?!

— А задание? — сухо спросил Шашин.

— К чертям! Японские макаки подождут. Не всё ли им равно, когда мы сбросим свой груз на их головы?

— Им-то, может, и всё равно, а вашему командованию — нет!

— И командованию один чёрт! Мы сегодня пьём, Иван. Воевать будем завтра. А ну, ребята, раскупоривайте бутылки и грянем гимн нашего полка! — крикнул командир и первый запел:

С нами штурман, с нами чёрт,С нами бог заодно —Нас ничто не остановит —Ни девушки, ни вино!..

Иван Терентьевич кивнул своему экипажу:

— Пошли, пора вылетать.

— Может, выпьем, командир? — шутливо спросил бортмеханик, вставая со стула.

— Сперва дело сделаем, — ответил Шашин и помахал рукой американским лётчикам: — Адью!

* * *

Глубокая полярная ночь. Над Беринговым проливом дул ураганный северный ветер. Слегка сероватое небо с мелкими колючками звёзд казалось глянцевым, как стекло. Мороз 35 градусов.