Рай в шалаше - Галина Башкирова

Мне не следует отсылать это письмо.

Я напишу вам о другом. О том, что вы будете делать (работать, экспериментировать, писать, никак не подберу слова) в следующем году. О Ширли Мак-Лейн. О той эпитафии Хлебникова. Эпитафию он написал Игнатьеву, самоубийце, поэту.

И на путь меж звезд морозныйПолечу я не с молитвой.Полечу я мертвый, грозныйС окровавленною бритвой.

Милая Таня, я не ломаюсь, я правда живу со всем этим.

«И это будет самый длинный день», — сказал фельдмаршал Роммель. Тот год, который нас с вами свел, вы сделали самым длинным годом моей жизни. Я только не знаю, кончился этот год или едва начинается.

Вы обещали мне позвонить из Свердловска, хотя и не позвоните.

«Семь раз женщина».

Это ее лучший фильм, конечно. Я и не подозревал, что такая полусредняя Ширли, вы помните ее по фильму «Квартира», может быть такой или такими. Их семь там, Ширли. Кто-то в вас влюбится в Свердловске?

Для вашей работы.

Вакансии немногих. Существуют ли они? Нет и не может быть штатной Жанны д’Арк. Но веками владеет людьми странное убеждение, что для немногих следует «оставлять место» (вроде престола или, скажем, кресла академиков) и те, кто эти места займут (а их, этих мест, мало!), автоматически превратятся в «немногих». Гибельное заблуждение. Но за ним — проблема: а где критерии, да и как их выявлять, немногих, как им помогать, немногим, как им мешать, немногим? Пока успешно решена лишь последняя из перечисленных проблем. Но и ее успешное решение — опять же проблема, и серьезная: почему мешать всегда легче, чем помогать? Только ли в бездействии дело? Или в коэффициенте сила — бессилие? Ни в том и ни в другом. Напишу почему. Когда-нибудь после.

Будьте умницей, не забывайте меня Москву часто вспоминаю.

Какая-то неловкость была в том, что взрослый, окончательный человек хотел, чтобы его называли Костей, настойчиво просил его не забывать и беспокоился о ее делах.

«Почему-то снова включен этот глупый телетранзистор. Барон Мюнхаузен въезжает в Россию, кукольный солдатик задирает в небо полосатый шлагбаум.

Да, так вы все-таки едете в Свердловск?

Поскрипел снег под копытами кукольного иноходца, и барон читает «Санкт-Петербургские ведомости». Одноногий шарманщик, одноногая шарманка под окнами номеров: «Разлука ты, разлука... Никто нас не разлучит, ни солнце, ни луна...» Ни солнце, ни луна.

А что разлучит, я знаю...

Уже вставал, уже выключил, только тихий твист за стеной, полночь.

Тихий твист за стеной: Брожу по знакомым улицам, Ищу на тебя похожего, Истоптаны наши улицы Совсем чужими подошвами, А мне говорят: «куда пошла?» А мне говорят: «с ума сошла», А я говорю...

Но подождите секунду, я соберусь, да, правильно, это я хотел спросить: для вас действительно актуален Свердловск или это рядовая командировка?..

Вот и дом стих. Второй час ночи, пора бы и за работу, но не очень она у меня идет. Виноват, разумеется, я.

«Истоптаны наши улицы совсем чужими подошвами».

К чему такое запоминается? Тривиальные домашние неприятности и все прочее. Меня огорчает мысль о том, что я пишу вам об этом...

Он следил за Таниным чтением, более того, за реакцией на прочитанное, он одобрял или не одобрял круг ее увлечений. Втягивал ли он ее в обстоятельства собственной жизни? Нет, но незаметно, последовательно, планомерно он входил в ее жизнь. Так с помощью писем вошла в ее жизнь Нина Александровна, с которой Таня к тому времени состояла в деятельной переписке. Но с бабушкой мужа было проще: чтобы перевести ее очередное письмо, Таня обкладывалась словарями, а потом постепенно, несколько дней писала ответ на английском или французском, и было это нелегко, хотя Таня делала это с удовольствием. «Охота пуще неволи», — смеялся Денисов и, просматривая ее черновики, исправлял ошибки, бабки таки добились своего, языки он знал неплохо. С Константином Дмитриевичем Тане приходилось худо: она должна была сочинять ему содержательные письма, но чаще всего, не в силах придумать ничего содержательного, просто задавала вопросы.

«Откуда такой массированный налет на военную психологию? Таня, голубушка, с какого боку она вам понадобилась? Или просто интересно стало? Или вы с кем-то принялись воевать? Но шутки в сторону. И если вам это интересно...

Какого-то французского ученого спрашивают, почему родятся близнецы — двойни, тройни? И он отвечает: потому что люди боятся появляться на свет в одиночестве. Таков наш свет. Таков наш мир. (Нет, не мы его таким сделали! Но он таков.)

Как опасно быть человеком!

Военная психология — наука о том, как человек осознает опасность, угрожающую его существованию.

Что такое смертельная опасность? Почему она угрожает МНЕ? Потому что я опасен для других. Я в стрессе, я напряженно спокоен, мои пальцы ощутили дружественный холодок спускового крючка, и я понимаю, что ствол парабеллума — мой чудовищно протянутый указательный палец, способный достать на расстоянии двадцати пяти, пятидесяти, ста... шагов.

Итак, военная психология — это

человек, который стреляет,

человек, в которого стреляют, бросают бомбы, осыпают треснувшие стены,

человек и оружие (это раздел инженерной психологии),

человек и офицер (это раздел социальной психологии),

человек действия

в условиях, которые одни считают патологией истории, другие нормой истории, третьи... третьи действуют.

Действуют в кабине бомбардировщика, не подозревая, что они — объекты инженерно-психологического анализа, дрожат от ужаса, не подозревая о существовании психологии эмоций, идут вперед,

твердо

помня,

помня,

помня

или не помня ничего? (Вопрос, который всегда меня мучил.)

Но возьмите, пожалуйста, нет, не учебники, а Бернарда Шоу и прочтите, пожалуйста (сейчас вы улыбнетесь с облегчением, лентяйка, и я это увижу, уже увидел), самую короткую его пьесу «Человек судьбы» и не самую, но все же очень забавную «Шоколадный солдатик». Шоу все и объяснил:

Что такое хитрость,

слабость,

храбрость,

честолюбие,

уверенность в себе,

военный профессионализм,

надежда.

Из этих семи признаков, так получается по моей первой, самой приблизительной семантике, слагается... нет, не военная психология, а психология военного. А вот способность страдать и оставаться верным до конца — это, по Бернарду Шоу, необходимое качество священнослужителя — противопоставленное! — веселой храбрости толкового военного (но это уже другая пьеса — чтите «Ученик дьявола»).

У Шоу — излет XIX века, о XX — в следующий раз.

...Не сердитесь на меня за невинный розыгрыш. Видите, как при желании легко составляются семантики. Опубликованные, они входят в круг чтения, в их серьезность верят, их начинают цитировать, а за ними не стоит ничего, кроме стремления участвовать в процессе так называемой научной деятельности. Учитесь всерьез относиться к занятиям наукой и поискам Истины.

Почему она заинтересовалась тогда военной психологией? Ах, да, у них было сообщение какого-то заезжего докладчика, любопытные факты, и никакой теории. Тогда она решила спросить о теориях у неспециалиста — Константин Дмитриевич ее проучил.

«Два тезиса, которые выдвигает одна весьма почтенная лаборатория в лице своего руководителя.

«Человек откроется науке через 200 лет».

«Развиваться, оставаясь собой».

Об этом вы спрашиваете меня.

1. 200 лет — это произвольно, это значит одно — не сейчас, не завтра, не при нас. Проще; наука нашего поколения еще не сможет сказать нам о человеке главное.

Верно ли это?

Верно, но только потому, что мы не знаем, ЧТО мы хотим узнать. Сегодня наука о человеке — это тысяча «не знаю» и соответственно тысяча «хочу знать почему...» (или — как, или — что...). Поиск ответов на тысячу тысяч вопросов может занять и 300 лет, и 500. Но из миллионов ответов человек не сложится. Сейчас задача не в том, чтобы искать ответы, а в том, чтобы найти вопрос. «Правильно сформулировать проблему», (Пример: вся общая теория относительности возникла как логичный ответ на вопрос, который до Эйнштейна, строго говоря, никто и не задавал.) Этого до сих пор многие талантливые экспериментаторы не поняли.