Буря слов - Яна Демидович

– Что?!

Хлопает дверь, по коридорам быстрой дробью стучат подкованные каблуки. Двое спешат в подземелье, и лица обоих кривит одинаковая ярость…

– Фмотрите, што он наделал! Я пришол на фмену, а он фбешал фмефте ф…

Меридью проглатывает конец фразы и резко останавливается, тупо раззявив щербатый рот. Инквиус Зиттер, бежавший следом, чуть не врезается в него и щурит глаза, когда различает в глубине подземелья Джека.

Мгновение тишины. Инквиус разглядывает пустую камеру, и на его бескровных щеках проступают бордовые пятна.

– Дорогой мистер Тилли, – шёлковым голосом произносит он, – а я ведь так хотел по-хорошему…

Едва заметный кивок – и Меридью срывается с места, как пущенный с поводка бойцовский пёс.

Не произнеся и слова, Джек вскидывает перед собой руку с револьвером.

Выстрел.

Из затылка Меридью бьёт бело-розовая струя. Бешеные, в россыпи капилляров, глаза вмиг закатываются, и он падает, чтобы застыть у ног побелевшего Зиттера бесформенной кучей.

Задохнувшись от ярости, Инквиус отрывает взгляд от мёртвого Охотника…

…И видит, как из-за спины Джека выскальзывает ведьма.

Инквиус меняется в лице. Хорьком бросается прочь – но дверь захлопывается прямо перед его носом.

Инквиус замирает. Медленно оборачивается.

– Тилли… – сглотнув, севшим голосом произносит он. – Послушай меня, Тилли…

– Я вас достаточно слушал.

Ведьма делает крохотный шаг вперёд. Неспешно оглядываясь по сторонам, взмахивает тонкими пальцами.

Лёгкий ветер невидимой птицей проносится по подземелью, распахивает прикрытые для виду, незапертые двери тюремных камер. Смутные силуэты в их глубине обретают плоть, поднимаются с колен, вытягиваются во весь рост… Давно снятые серебряные цепи дохлыми гадюками валяются рядом.

– Послушай меня, Тилли… Д-джек… Верни этих в-ведьм на место, п-прошу тебя! – заикаясь, торопливо просит Инквиус, вжимаясь спиной в дверь. – Я дам тебе всё, что ты хочешь, всё-всё!..

Один за другим гаснут факелы. Фигуры в лохмотьях заполняют подземелье; то тут, то там на руках вспыхивает зловещее разноцветное пламя, пол стремительно покрывает хрусткий лёд – он ползёт, он вплотную подбирается к Зиттеру… Повсюду раздаётся свистящий шёпот. Агнесс идёт к двери в первых рядах.

– Что она пообещала тебе?! – внезапно кричит Инквиус, выхватывая из складок рясы узкий кинжал. – Что она может тебе дать, чего не могу я?!

Агнесс взмахивает рукой, и кинжал мгновенно раскаляется до бела, Инквиус с воплем роняет его из обожжённых пальцев.

– Она спасла мою дочь, – отвечает Джек. Мимо него, хромая, тащатся изувеченные ведьмы, взгляды всех, как одной, устремлены на Зиттера.

– Глупец!.. – стонет в ответ Зиттер – и вдруг начинает истерически хохотать. – Ты впустил их в свой мир! Ты…

Его последних слов Джек уже не слышит.

Ведьмы набрасываются на Зиттера всем скопом.

Какое-то время он ещё издаёт разные звуки. А потом на подземелье опускается мёртвая тишина.

***

На веранде гулял прохладный ветерок, тихо, уютно поскрипывало кресло-качалка. В графине с имбирным лимонадом неохотно таял лёд, а в саду, где носились дети, фиолетовым цветком распускались сумерки.

«К хорошему быстро привыкаешь», – закурив трубку, флегматично подумал Джек. Кресло мотнулось туда-сюда, словно подтверждая это. Казалось, все беды остались далеко-далеко. Да были ли вообще эти беды?

Уже два года, как он работал сам на себя: покинул дымящий Линдон, купил дом в пригороде почти за бесценок, наладил хозяйство…

Уже два года ему не снились ни разноцветные огни… Ни звёзды.

Джек с чувством закурил, выпустил изящное колечко сизого дыма. Расслабленно прикрыл веки. Пальцы Лайзы нежно коснулись его руки. Жена сидела рядом, в таком же кресле, и взгляд её светился теперь не безысходностью, а гордостью и любовью.

– Я поймаю тебя! Я тебя поймаю!

Послышался смех. Джек открыл глаза, и на губах его появилась мягкая улыбка.

Его дети играли в саду, прятались среди кустов душистых гортензий и люпинов, падали в изумрудную траву и, хохоча, бросались наутёк…

Внезапно он напрягся. Кресло-качалка застыло, Джек всем телом подался вперёд.

– Дорогой?

Джек медленно вынул трубку изо рта. В горле вдруг пересохло.

– Что случилось, дорогой?

В густеющих сумерках на руках дочери мелькнуло сияние. Мелькнуло, расширилось, а потом… Распалось на крохотные пятнышки света, которые, вспорхнув с ладоней, краткий миг покружились вокруг её головы.

– Джек?..

– Всё в порядке.

Джек откинулся обратно на спинку кресла, налил себе лимонада, сделал неспешный глоток…

И добавил:

– Просто светлячки.

Миллион алых гроз

«…Мысли – чёртова снулая рыба. Ни одной свеженькой, все тухлые до тошноты.

Ещё бы. Ведь всё отдал, всё выплеснул до остатка. На тот клятый, белый как саван холст!..

Вот и сиди теперь. Сгнивай в Чёрном кубе, жалкий искусник…

Да вспоминай, как соревновался с Творцом».

***

Завтра на выставку придёт Он.

Поэтому Ниньо-451 так усердно рисует, закусив от напряжения губу. Стилус нарезает по экрану светящиеся дуги, кружится вертячкой-водомеркой. По часовой стрелке и против, острым углом и завитушкой назад!

Ниньо-451 смеётся, косит хитрющим глазом в зеркало. Его отражение в росинках пота. Лупоглазое, бритое до ёжика пепельных волос, оно трясёт языком – треугольной, ветчинно-розовой дразнилкой. И вмиг исчезает, когда Ниньо-451 опять склоняется над планшетом.

Вот та-а-ак… Потихоньку… Осталось совсем чуть-чуть…

Как же там дальше?..

Можно подсмотреть, свериться с Эталоном. Однако Ниньо-451 не хочет: жмурит глаза, вспоминает причудливый узор. Чертоги разума угодливо подносят нужную картинку, рука с лёгкостью довершает последний штрих…

Файл сохранён.

Ниньо-451 вскакивает, проходит по цементному полу в ритме сентябрьской Данзы: три взмаха правой рукой, три взмаха – левой, трижды – пятка-носок, прыжок-поворот. Завершив «девятку», он подходит к окну. Одинокий флор на подоконнике шевелится от ветра. Кажется, сидя в горшке, он по-своему повторяет Данзу: взмах – лепесток, поворот – стебелёк…

Ниньо-451 проводит пальцем по гладкому пластику горшка. Порождая сухой звук, тихонько стучит по нему ногтем.

Флор пробивает мелкая дрожь. Лепестки – пять идеально-белых (цвет их Творца!..), одинаково округлых – на секунду образуют сморщенный бутон…

…И напоминают то, о чём бы не следует помнить.

Ниньо-451 поспешно моргает, отступает назад. Но память – странная штука. И вот на ладони снова повис чужеродный обрывок. Морщинистый, странный, гадкий. Точно трупик птицы, объедок, небрежно брошенный котом.

Как же… Как же называл это его Па?..

Над белёсыми, будто паутинки, бровями появляется вертикальная черта. Ниньо-451 прикусывает язык, не желая произносить слово.

Но внутренний голос медленно, по слогам, роняет тяжёлые, как свинец, буквы:

«Бу-ма-га. Так?»

Пахнущий копотью клочок. Хрусткий и ломкий по краям, что твой пережаренный тост. Напоминалка о стародавнем времени Хаоса – беспорядочном, тленном… Не цифровом. Когда люди их Города – вот удивительное дело! – доверяли информацию недолговечным листкам, писали вручную, и