Викинг - Эфраим Севела

Она не произнесла ни слова, а стояла глядя в одну точку поверх головы Альгиса, и от ее застывшего жуткого взгляда всем становилось не по себе. И никто не нарушил молчания. Только неприятно заскрипел стул под кем-то.

Этот звук словно вывел из оцепенения ночную гостью. Она переложила на ладони мокрый сверток, оказавшийся мешком, в который было завернуто что-то круглое, вроде кочана капусты, и держа сверток, на весу, двинулась к столу, и дети засеменили за ней, не отпуская юбки. Направлялась она к Альгису, приняв его за главного, потому что он сидел за письменным столом в кресле, и Альгис весь напрягся, кожей чувствуя, что сейчас произойдет нечто страшное и не зная, как это предотвратить. С каким-то странным спокойствием, более того, равнодушием, женщина стала разворачивать над столом мешок, и вода, беззвучно закапавшая на толстое стекло, почему то была красноватого цвета. Потом она встряхнула мешок двумя руками, и на стекло с громким стуком вывалились человеческая голова с давно не стриженными волосами и небритой щетиной на синих щеках.

Альгис отпрянул. Голова, стукнувшись затылком о стекло, повернулась по оси, скатываясь к краю стола, и неровный кровавый обрубок шеи мотнул торчавшей из него белой трубчатой жилой.

— Возьмите, — спокойно сказала женщина, и лицо ее выражало только усталость. — Это мой муж и их отец. Дети, не отрываясь, смотрели на косматую голову с неестественно белыми хрящами ушей и не плакали, а лишь простуженно сопели.

— Браткаускас! — закричал начальник МВД, склонившись над головой и даже тронув ее рукой. — Пранас Браткаускас в наших руках?

— А нас увезите… куда-нибудь. — сказала Браткаускене. — Иначе зарежут.

— Поможем. Браткаускене, — с просиявшим, лицом обернулся к ней начальник МВД, и блики от лампы засияли на его бритом черепе. — Спрячем и концы не найдут. Все сделаем. Отблагодарим, как надо.

— Дети спать хотят, — прикрыла глаза Браткаускене.

— Сейчас устроим. Часовой, отведи их в другой кабинет… Там диваны. До утра. Спокойной ночи. Ну молодец, баба.

Она двинулась с детьми к двери, почтительно раскрытой перед ними часовым, и уже у порога, мальчик, что был, справа, обернулся, глянул на отрубленную голову, темневшую на стекле стола, и робко всхлипнул. Мать дернула его за руку, и часовой, пятясь задом, прикрыл дверь.

— С победой, товарищи! — воскликнул начальник МВД. — Ну и будет завтра, шуму. Надо составить телефонограмму. А вещественное доказательство сюда!

Он высыпал на сиденье стула. бумаги из своего объемистого портфеля и без тени брезгливости поднял. голову со стола, аккуратно завернул ее в газету, на сломе листа Альгис успел машинально прочесть крупный заголовок: «Да здравствует коммунистич…» и весь сверток деловито сунул вглубь портфеля, после, чего защелкнул замок на его топорщащемся боку.

— А Браткаускене — в Сибирь. — Отдышавшись, сел он на диван, поставив у ног портфель. — Здесь ей больше делать нечего.

И все возбужденно заговорили, стали поздравлять его, будто не было у его ног страшного портфеля, и забыли об Альгисе, неподвижно сидевшем, откинувшись в кресле, и тупо смотревшем на красноватую лужицу, стекавшую со стекла ему на колени.

За окном вагона уже бежала морозная ночь, когда поезд остановился и по радио сказали, что в Смоленске они простоят двадцать минут. Милиционеры вскочили, стали одеваться, чтоб успеть купить что-нибудь на ужин в станционном буфере. О том, что вагон-ресторан закрыт из-за иностранных туристов, они уже знали. Уходя, оба знаками дали понять Альгису, чтоб он проследил за Сигитой и не отлучался из купе, пока они не вернутся.

Альгис дал им денег и попросил купить для него бутылку коньяку.

Они ушли, прикрыв двери, и сразу на верхней полке повернулась Сигита, лежавшая до того недвижно, спиной к ним. Повернулась, строго посмотрела на Альгиса серыми глазами, протянула вниз руку и бросила Альгису на колени сложенный вчетверо листок бумаги. Убедившись, что он взял записку, она тотчас повернулась лицом к стене и замерла в прежней позе.

Альгис оторопело подержал в руках записку, затем развернул ее. Еще не устоявшимся школярским почерком Сигита писала ему. Грамотно, без ошибок, лишь путаясь в знаках препинания.

«Здравствуйте мой любимый поэт! Я решила написать Вам, потому что сказать постесняюсь. Можете надо мной посмеяться, но я пишу правду, от чистого сердца. Я Вас люблю. Уже давно. Когда только научилась читать и впервые увидела Ваш портрет. И чем старше становилась, тем больше убеждалась, что Вы мой идеал. Мужчины и гражданина.

Я знаю, читая это письмецо, Вы будете смеяться. Пусть! Теперь, когда моя жизнь сломана, мне ничего не страшно. А признаться в любви — не позор. Я уверена, что они Вам рассказали про меня. Это все неправда. Я — честный человек. Никогда в жизни чужого не брала. Можете мне поверить. А если не верите — поезжайте в наш колхоз и вам все люди скажут.

Теперь моя жизнь пропала во цвете лет. Но я рада, что встретила Вас и смогла сказать, что люблю Вас. Зовут меня не Сигита, а Алдона. Это я для них придумала, другое имя, а Вам говорю правду.

Прощайте. Желаю Вам успехов в Вашей личной жизни и творчестве на благо, нашего советского народа.»

Альгис непроизвольно смял бумажку в кулаке и почувствовал, что у него защипало. в глазах. От этой неуклюжей, и наивной детской записки повеяло удивительной чистотой и какой-то ужасающей несправедливостью, свалившейся на голову простодушного существа, неспособного защищаться и смиренно принимающего свою судьбу. Чего стоило это трогательное объяснение в любви? Альгис готов был зареветь. Нужно было что-то срочно предпринимать. Что-то сказать ей, спросить, побольше узнать, а потом уж думать, что делать. А в том, что он непременно что-то сделает для этой девочки, Альгис уже не сомневался. Надо позвать ее вниз и расспросить обо всем подробно. Но как окликнуть ее? Алдона или Сигита?

— Ну-ка, спустись сюда, Алдона-Сигита, — позвал он, стараясь умерить волнение и улыбаясь оттого, что, назвал ее сразу обоими именами.

Она резко, как на пружине, обернулась, будто ждала, затаившись его оклика, спрыгнула вниз и села напротив, оттянув и разгладив на коленях юбку. Потом подняла глаза. Полные слез.

— Только не смейтесь.

— Что ты, что ты. Кто же над тобой смеется? Альгис протянул руку к ее плечу, желая погладить и этим как-то смягчить ее, но она отпрянула, прижалась спиной к стенке, и злые огоньки заблестели в ее глазах.

— Ну, вот, видишь, я даже не знаю, как себя вести с тобой. Я тебе в отцы гожусь, чего ты меня боишься? Пока их нет, расскажи мне все, как на духу. Мне это очень важно. Я постараюсь тебе помочь… Все, что будет в моих силах. Поэтому говори… все… начистоту. Говори. Я тебя слушаю.

Вот, что она рассказала Альгису, торопясь и захлебываясь, будто боясь, что ему надоест слушать и он не поймет главного, что словами не объяснишь, а надо прочувствовать.

Она родилась и, прожила всю свою коротенькую жизнь вплоть до недавнего времени в маленькой деревне под Зарасаем, в краю бесчисленных озер и песчаных холмов. Сколько себя помнит, мать работала в колхозе, доила коров, а Сигита, как и ее деревенские сверстницы, жила в мирке, ограниченном дальними холмами, и только когда научилась читать узнала, что мир большой и в нем есть города и моря, каких никто в деревне не видывал. Большие дороги, не похожие на сельские пыльные проселки, а широкие, покрытые черным асфальтом, опоясывают землю. По ним бегут автомобили во все края света, и быть шофером, водителем автомобиля стало навязчивой мечтой сельской девчушки. Она училась в школе, была дома за хозяйку, пока мать пропадала на ферме и читала, читала, читала. Каждый свободный миг. Ночами — до первых петухов. Читала все, что попадалось под руку. Но особенно любила стихи Альгирдаса Пожеры — романтичного поэта боевой комсомольской юности, звавшего быть смелым, настойчивым в достижении цели, идти навстречу подвигу, не склоняя головы.

Сигита знала наизусть целые поэмы Пожеры. Его портрет с волевым, романтическим профилем, вырезанный из книжки, висел над ее кроватью. Его книги, все, что было издано в Литве, стояли стопкой на самодельной полке.

Читая горячие, обжигающие стихи, девочка переносилась в то время, что описывал поэт, и дралась вместе с героем против кулаков, умирала от бандитской. пули, строила колхозы — предвестник счастливой жизни. А когда отрывалась от книги, приходила немножко в себя, видела вокруг серые скучные будни и до слез жалела, что родилась так поздно, уже после того, как отгремели бои. Оставалась одна надежда — ветер странствий, заманчивый путь в неизвестное, романтика дальних дорог.

Сигита убежала из деревни в Каунас, чтоб поступить на курсы автомобильных шоферов, но принимали учиться с семнадцати лет, а ей недоставало полугода. Надо было ждать. Домой она не хотела возвращаться, и чтоб скоротать это время пока ей исполнится семнадцать, нанялась по объявлению прислугой в состоятельный дом на одной из центральных каунасских улиц. Хозяева ее работали в магазине и жили на широкую ногу, явно приворовывая. Но к ней относились хорошо, купили немножко из одежды и ничего из еды от нее не прятали. Прожить бы ей эти полгода, нянчить ребеночка, к которому привязалась и не знала бы беды. Но беда поджидала ее.