К земле неведомой: Повесть о Михаиле Брусневе - Вячеслав Шапошников

Они разговорились, вспоминая студенческие годы. Заговорили, само собой, и об Иване Епифанове. Оказалось: тот не в Пскове, не в Динабурге и не в Воронеже, как предполагал Михаил, а в Новороссийске. Зацепин тут же сообщил и адрес Епифанова.

В тот же день Михаил написал Ивану письмо, предлагая поскорее приехать в Москву и занять вакантное место в ремонтных мастерских.

Епифанов на сей раз откликнулся сразу же, напасав о своем согласии перебраться в Москву.

Михаил с нетерпением ждал приезда друга, которого начал было считать безвозвратно потерянным для себя.

«Интересно: каким ты стал, друже, за эти полтора с лишним года, которые мы не виделись?.. — думал он. И надеялся: Вот приедет Иван — дела пойдут повеселее!..»

С Питером, с «Рабочим союзом» Михаил поддерживал связь в основном через Николая Сивохина, которого ввел в организацию перед отъездом в Москву. Беспокоили его письма Сивохина: судя по ним, много еще путаницы было у того в голове. В одном из последних писем, например, написал такое: «Я теперь горячий защитник беспорядков!..» «Горячий защитник…» Сколько их повидал Михаил за последние годы, таких «горячих защитников беспорядков»!.. Горячность их всякий раз лишь вредила настоящему делу, как и сами «беспорядки», под которыми всегда разумелся террор.

Переписывался Михаил и с юным Валерианом Александровым. В начале декабря тот взял расчет в переплетной мастерской и стал заниматься переплетным делом самостоятельно, у себя на квартире. Дело это Валериану не нравилось, он мечтал заняться чем-нибудь другим.

Михаил решил: как только появится возможность, устроить его у себя в вагонном депо или же рядом, в ремонтных мастерских, куда должен был поступить на работу Иван Епифанов. Из Валериана со временем мог выработаться незаменимый помощник…

Уезжая из Петербурга, Михаил заручился рекомендательным письмом матери своего арестованного и сосланного товарища Виктора Бартенева — Екатерины Бартеневой к московскому литератору и статистику Николаю Михайловичу Астыреву. По приезде в Москву Михаил побывал у него. Это дало несколько новых знакомств. У Астырева собирались и литераторы, и студенты, и курсистки. Сам Астырев склонялся к социал-демократии, но все его окружение было народовольческою толка. Михаил это почувствовал сразу, однако решил попристальнее присмотреться к этому окружению: авось и удастся найти тут будущих союзников…

Так получилось, что почти одновременно с ним, при посредничестве заезжавшего в Москву литератора, познакомился с Астыревым и Михаил Егупов.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЯТАЯ

В начале февраля Иван Епифанов вместе с женой приехал в Москву. Михаил, получив от него телеграмму, извещающую о времени приезда, встретил их на Курском вокзале и на извозчике повез через всю Белокаменную к себе — в меблированные комнаты.

Чувствовал он себя празднично, как давно уже не чувствовал. И день этот, как будто нарочно, выдался таким солнечным. После непогодных метельных дней долго скрывавшийся яркий свет затопил Москву. К вечеру он, правда, чуть поослаб, слегка помрачился. Михаил странно ощутил его вдруг, едучи уже по предвечерней Тверской, сидя впереди Епифановых на облучке саней, рядом с извозчиком. Свет этот был словно бы некое печальное напоминание о чем-то невыразимо пракрасном, давно минувшем, невозвратимо минувшем…

Вечерняя Тверская кипела. Скрип полозьев, конский храп, зычные покрики кучеров «собственных запряжек», лихачей и парных «голубчиков», извозчиков сортом пониже — «ванек», «кашпиков», извозчиков так называемых «желтоглазых погонялок»…

Ярко отполыхивали, отражая свет занадаюшего за город солнца, широкие стекла витрин, кое-где витрины и подъезды уже сверкали Яблочковыми фонарями… Тверская обманывала, создавала этакую зимнюю сказочку о веселом и шумном празднике жизни…

Праздник этот расшумелся посреди огромной голодной страны…

После того как Епифановы устроились в заранее приготовленном для них номере, Михаил пригласил их к себе на чай. По дороге от вокзала поговорить с ними ни о чем не удалось: Михаил сидел спиной к ним, лишь иногда оглядывался назад, чтоб обратить их внимание на что-нибудь интересное, истинно московское. Да и о чем поговоришь, если бок о бок с тобой сидит извозчик?!

За чаем Михаил тоже не слишком беспокоил Епифановых расспросами, больше отвечал сам на их расспросы.

Жену Ивана Анну (в девичестве Сиволожскую) Михаил знал уже давно. Вместе с Иваном познакомился с ней в Петербурге, на одной из студенческих вечеринок. В столице она училась на курсах и, как многие курсистки, посещала всевозможные студенческие собрания и вечеринки. Позже, когда между ней и Иваном «завязался роман», Михаил узнал от Ивана, что Aннa входит в народовольческий кружок Качоровского, Фойницкого и Истоминой, с которым они вели постоянную борьбу. Михаил еще пошутил тогда, услышав от Ивана об этом, мол, ситуация — чисто шекспировская: юные Ромео и Джульетта и — непримиримые Монтекки и Капулетти…

Завершилась вся эта драма отнюдь не по-шекспировски. Последний акт ее был «сочинен» в стенах Департамента полиции. «Капулетти» прекратили свое существование… Юная Джульетта оказалась высланной в Воронеж, к себе на родину, под гласный надзор полиции… Верона — Воронеж… Была, была тут этакая ехидная усмешка судьбы…

С тех пор Анна заметно изменилась. Михаил знал ее хорошенькой барышней-хохотушкой, полногубой, румянощекой. Теперь перед ним сидела, как-то напряженно помаргивая, худощавая молодая женщина с заострившимися чертами болезненно-бледного лица…

Сам Иван тоже изменился. Он вроде бы слегка пообрюзг, пообвис весь и смотрел без своей прежней дерзкойусмешливости, то и дело насупливался, будто некая неизживная забота постоянно беспокоила его…

После чая Михаил с Иваном пересели па диван, Анна устроилась рядом — в просторном мягком кресле, обитом лиловым бархатом, местами порядком повытертым.

Первым заговорил Иван:

— Тяжелые, Миша, картины видели мы в дороге… На станциях — толпы голодных… Не году — самые удручающие человеческие трагедии… Такое впечатление, будто ехали мы по какой-то огромной умирающей стране…

— Да, до сих пор перед глазами этот ужас!.. — Анна зябко передернула плечами. — Какое-то всеобщее нищенство, всеобщая песчастиость… Страшный год…

Михаил чуть заметно покивал, взял с журнального столика свежий номер журнала «Русский вестник», отыскал раздел «Внутреннее обозрение», слегка хлопнул согнутыми пальцами по страницам.

— А вот газеты и журналы наши предпочитают писать об этом обтекаемо, без остроты… «Умеренно»!.. — он усмехнулся. — Катастрофический неурожай именуется вних «недородом хлебов»; находящихся на грани голодной смерти и просто умирающих от голода крестьян они называют «не вполне сытыми крестьянами»… Только теперь начинают приближаться к словам, за которыми хоть какая-то правда. Вот — послушайте:

«Настала зима — зима голодного года. Сколько неизреченных страданий для многих миллионов людей вмещают в себя эти три слова! Нет нужды дожидаться тех картин, какие станут рисовать, по местным, частным своим наблюдениям, корреспонденты. Нет необходимости и в особой силе воображения для того, чтобы представить себе вперед, в живых образах, ту грозную действительность, какая должна соответствовать словам — голодная зима. Теперь не осталось уже ни единого дня срока для споров о размерах нужды, о лучшей организации пособий и т. д. Все сословия, все население государства, в силу первейшего долга, связующего граждан одной страны, должны соединиться в одной мысли. Самым решительным образом, всеми способами, какие только доступны для каждого из нас в отдельности, для теснейших кружков и целых обществ, мы должны вступить в борьбу с народным бедствием».

— Один по-настоящему неурожайный год, и обнажилась ужасающая нищета империи… — Михаил захлопнул журнал, положил его на прежнее место. — Причины бедствия — не в случайностях, которые можно свалить на природу… Учредили здесь, в Москве комитет помощиголодающим под председательством великой княгини Елизаветы Федоровны. Звучит громко!.. Это у наших борзописцев называется — «высшие правительственные органы чутко отнеслись к делу предупреждения хлебного кризиса…». Пошленькая трагикомедия какая-то, дешевенькая игра рядом с целым морем человеческого горя… Толку-то от этого Особого комитета… Одно название!.. Да, «каждый из нас в отдельности, и целые кружки, и Целые общества, все мы должны вступить в борьбу снародным бедствием!» Только бедствие это — не просто неурожайный год… — Михаил со значением глянул на Ивана. Тот опустил глаза под его взглядом.

— А вы, Михаил Иванович, мало изменились за эти два года… — сказала вдруг Анна. — Совсем даже не изменились. Разве что повозмужали. А так — все тот же серьезно-добродушный голубоглазый молодой человек, с пламенными идеями и идеалами, со святым негодованием…