Быть! - Иннокентий Смоктуновский

И вот этот домашний колорист просит привезти бусы аборигена, разумеется, если будет финансовая возможность. Бусы должны быть крупными и круглыми. Бывают, правда, и другие, но круглые лучше выявляют цвет. По блеску в ее глазах цвет этих бус должен был быть вроде красным, но для точности, для того чтобы потом не было бы никаких «ну что же ты, право, никогда ничего попросить нельзя», я решился уточнить:

– А какого цвета, красного, что ли?

– Естественно! – И опустила глаза, должно быть для того, чтобы ощутимее представить себе красоту этих красных бус.

Это была ее единственная просьба, и мне хотелось ее выполнить. В одном из частных, богатых, судя по витрине, магазинов, проходя мимо, я усмотрел нечто подобное. Но цвет был иной – салатный. Я запомнил этот магазин и назавтра утром, еще до программы, уже был там.

– Были красного цвета, но сейчас, к сожалению, нет, – последовал любезный ответ смуглой продавщицы. – Попытайтесь узнать в основном нашем магазине – это филиал, а фирма – через две улицы, здесь недалеко.

Я без труда нашел магазин – уж лучше бы я его и не находил!

Высокая стройная испанка с крупными чертами лица столь же любезно выразила сожаление: красных бус нет, есть желтого цвета, еще какие-то цвета…

– Да, это действительно жалко, – видя, что меня понимают, упражнялся я в английском языке.

И вдруг, как показалось мне, она насторожилась, секунду изучала меня и спросила с той степенью интереса, которую я должен был бы разгадать здесь же, стоя перед ней. Но такой открытой враждебности я никак не мог предполагать в только что любезном человеке. Я ответил искренностью и правдой, хотя, разумеется, должен был вспомнить предупреждения наших товарищей из посольства и «затаиться», как говорит наша дочь Машка, и уж, во всяком случае, уйти от разговора:

– Простите, откуда синьор?

– Из Советского Союза, – ответил я скромно и просто.

Ее массивный подбородок сделался еще большим, от красивых глаз не осталось ничего, кроме цвета, но их застлала пелена, они враждебно-пусто смотрели на меня из глубины. Так мог смотреть мертвец на своего убийцу. Она не сделала никаких движений, но именно эта неподвижность выдавала напряжение и силу непримиримости ее вражды и ненависти. Я еще не совсем понимал, что же, собственно, происходит, лишь недоумевал, видя столь разящую перемену в человеке. Какой-то страшный смысл таился в ее ответе, да она и не старалась его скрыть, и если не говорила впрямую, то только потому, что считала, должно быть, достаточным взгляда, холода тона:

– Скоро будет много красного, и бусы будут… Обязательно будут бусы, их будет много, обещаю вам. Тогда приходите, и вам мы дадим много красных бус.

– А когда, простите? – извинялся я, все еще не понимая, чем же огорчил ее.

– Скоро. – Улыбка пробежала по ее большому лицу.

– Как скоро?

Она не ответила. Мне могло показаться, что она превратилась в соляной столб, в манекен из Музея восковых фигур мадам Тюссо, что в Лондоне, если б ее не позвал другой покупатель и она, не оставляя ни тени того, что только что было ее столбняком, отвечала, мило улыбаясь покупателю, ни разу не взглянув в мою сторону, словно она не только никогда не говорила со мной, но и никогда меня не существовало в природе вообще! Было страшно. Не помню точно, не хочется выдумывать, но вроде, уходя, я пятился, оставаясь лицом к ней. Ощущение не из приятных. Вспоминаю, когда на фронте попал в полное окружение, тошнило немного и совсем не хотелось есть. Вот что-то подобное пережил и тут, во всяком случае, скорее хотелось уйти…

Ничего никому не сказав, весь день возвращался мыслью к тому окаменевшему бронзовому лицу. Страшный, зловещий смысл ее слов постепенно зрел и становился столь очевидным, что я не мог спать и позвонил своему товарищу, с которым вместе прилетел в Чили. Был поздний час, и он, очевидно, не очень понял суть. «Да-да, да, да-да. Знаешь что, давай все завтра. Встретимся и решим тогда. Наверное, показалось».

Назавтра, связываясь с посольством, я случайно напал на наших журналистов, аккредитованных в Сантьяго. Для меня уже не было никаких сомнений – должно произойти страшное, непоправимое, взгляд и ответ той женщины открыто кричали об этом. Журналисты были настроены трезво и поэтому не нашли в моем подозрении чего-то необычного и нового.

– Да, эта мелкая буржуазия, если только затронут их интересы, устроит резню, не остановится ни перед чем. Для них холодильники, дверные ручки, ковры и ванны дороже всех социальных преобразований. Будут резать.

– Может быть, сказать об этом послу?

После того как они отсмеялись, а смеялись они и долго и основательно, один из них «подбодрил» меня, сказав:

– Он встречается с этим чуть ли не каждый день, а может быть, даже еще и с худшим.

Сложная, непростая жизнь Чили продолжалась. Наша программа шла своим чередом. Выборы в Чили кончились. И стало много спокойнее. Мы – Ани, милая девушка-испанка, когда-то учившаяся в нашем ГИТИСе, добровольно предложившая свои услуги переводчицы; синьора Флер, президент фирмы, прокатывавшей наши фильмы, и я – поехали через всю страну, пересекая ее, правда, лишь поперек. Чили очень длинная страна, словно кто-то долго тянул и вытянул ее по побережью Тихого океана, но очень узко вытянул, так что в глубь материка она не так уж и обширна. Проехав длиннющий и оттого плохо проветриваемый тоннель, в котором трудно было дышать, мы через несколько часов оказались на берегу Великого океана, в Вальпараисо, что означает «виноградник в раю», или «райский виноградник», в общем, что-то в этом роде. Мы пробыли там двое суток, и сутки эти были довольно жестко и плотно запрограммированы.

В маленьком кинотеатре, вмещавшем 500–600 человек, не более, показывали «Гамлета». Кругом в районе этого кинотеатра было пусто, вернее, безлюдно… И, идя на встречу со зрителями, не верилось, что где-то могут сидеть люди и смотреть фильм, что вообще может собраться какое-то количество людей вместе в этом звенящем безлюдье, а затем еще и разговаривать о фильме, о Советском Союзе, о Шекспире, Чехове и о нас, советских людях. В этом мнении я окончательно укрепился после того, как представитель киноклуба Вальпараисо с гордостью указал на афишку, написанную от руки, правда печатными буквами: «После просмотра фильма состоится встреча и беседа с исполнителем роли Гамлета, советским актером Иннокентием Смоктуновским». Формат афишки был небольшой, прямо скажем, совсем неброский, маленький формат. И этот листок сиротливо висел на стене около закрытых билетных касс. Мы прошли какими-то длинными коридорами, пропахшими сигаретным дымом, где у стен лениво стояли пять-шесть обросших юношей, которые не обратили на нас никакого внимания. Я еще подумал, какая, однако, завидная сосредоточенность на самом себе, а может быть, то были какие-нибудь йоги. В конце этих коридоров нам сделали знак пальцем – «тише», мол, и мы вошли в зал. Было совсем темно. Гамлета выносили из стен Эльсинора. Мощно и торжественно звучала музыка Шостаковича. Странно, раньше она не казалась мне такой, не мог же Шостакович писать ее для совершенно темных, неосвещенных помещений. Мы адаптировались в темноте и с удивлением обнаружили переполненный людьми зал. Многие, так же как и мы, стояли у стен. Такого форума ну никак не ожидалось. Представитель местного киноклуба, очевидно человек не без юмора, сделал лицо: «А что я вам говорил? Реклама – великое дело!»