Жить для возвращения - Зиновий Каневский

На следующий день мы улетели в Анадырь, оставив на Шмидте чукчей и оленей. Начальник еще раз продемонстрировал злобное отношение ко мне. Зная, что я безбожно опаздываю на учебу, он велел бухгалтерии оплатить мне самолет лишь до Хабаровска, дальше предстояло еще целую неделю ехать до Москвы поездом.

Рубен Михайлович выдал мне характеристику, которую деканат требует за каждую производственную практику. В ней была примечательная фраза, я попытаюсь воспроизвести ее максимально точно: «Не будучи подготовлен в полном объеме к трудностям арктической экспедиции, тов. Каневский тем не менее удовлетворительно справился с возложенными на него обязанностями». Опытные преподаватели на кафедре северных полярных стран, естественно, сразу поинтересовались, не случился ли у меня конфликт с автором характеристики, и после удовлетворительного ответа явно успокоились.

Начальника я увидел еще один раз, на московской улице, он вел в школу прелестную восьмилетнюю дочку. Заметно было, что Саркисян тоже не рад нашей встрече. Он сделал вид, будто не понимает, отчего я прихрамываю, и пришлось напомнить ему, что шел я по зимней Чукотке в резиновых сапогах, поскольку валенки руководство экспедицией захватило в меньшем количестве, чем следует, сухой спирт вообще забыло на складе, а «мокрый» прибрало к рукам, когда давало деру. Рубен Михайлович, к моему удивлению, не оборвал меня, не обругал, а только круто переменил тему. Я не возражал, лишь полюбопытствовал, каковы результаты анализа той распроклятой воды в бутылках, кои он с такой самоотверженностью спасал. Саркисян сдержался и на сей раз, подробно рассказав мне, что во всех посудинах, как показали гидрохимические исследования, содержалась вода обыкновенная, «аш два о», без всяких примесей.

Я даже расстроился. После всего пережитого, после всех испытаний, моего собственного грехопадения, многих прегрешений начальника ужасно хотелось, чтобы у воды, доставшейся нам потом и кровью, обнаружились бы ценные минеральные свойства и уже в ближайшие годы на берегах того же высокогорного озера Якитики (куда меня сбросил в день моего рождения пугливый олень-рогоносец) приступили бы к сооружению бальнеологической здравницы. Ей-богу, было бы не так обидно!

Натинька, родная, прости меня за то, что я обозвал тебя Саркисяншей, оскорбил, унизил тебя непрощаемо! Уверен, ты поняла, что я это сделал не со зла, не по адресу и вообще с горя. Ты же знаешь, какое у меня горе. Не сердись, не надо, у тебя, конечно, оно тоже, но у меня больше и безысходнее. Нельзя нам расстраивать друг друга, да еще по мелочам. Я уже не выдерживаю, без тебя совсем не выдержу.

Глава четвертая

К ТИХОЙ ГАВАНИ

Я возвращался с Чукотки в большой душевной смуте еще и потому, что от Наташи в Анадыре я не получил ни одного письма. Вернее, прилетело одно, сразу по нашему прибытию, и это явилось приятнейшей неожиданностью, потому что она еще в мае отчалила в экспедицию на Алдан и должна была кочевать с оленьим караваном якутов по тамошним сопкам-гольцам, а обо мне знала лишь то, что в середине июля я в какой-то момент проскочу через Анадырь. Молодец, моя славная, вспомнила о далеком заполярном друге, подала голос! Только лучше бы не подавала, ибо письмо начиналось так: «Дорогая Майка!»…

Оно и предназначалось именно дорогой Майке, ее школьной приятельнице. Наташа добросовестно сообщала подруге о том, что Зинок находится сейчас на Чукотке, что писем от него она не ждет, поскольку сама обретается в таежной глуши и письмо это отправляет Майке со случайной оказией. Одновременно, сообщала Наташа, она посылает и письмо Зинку в Анадырь, а дойдет ли оно — бог ведает.

Дошло, дошло, моя радость, но где парил твой высокий разум, когда ты рассовывала письма по конвертам?! Странно, между прочим, что я, с моей настырной дотошностью, до сих пор не выведал ни у Натика, ни у Майки, что именно содержалось в том письме «Зинку», какими словами привечала она меня. А может, и не было там никаких лирических излияний, одна лишь информация вроде той, что имелась в прочитанном мною чужом, в сущности, письме:

«Маршрут складывается трудно, одна из наших проводниц родила прямо в походе и наотрез отказалась возвратиться в свое стойбище, хочет побольше заработать. Представляешь себе эту немыслимую картину: новорожденный, привязанный к седлу на спине оленя! Кричит он не переставая, а мамаше хоть бы хны, только кормит его грудью и, по-моему, никогда не перепеленывает. Да и нечем тут пеленать, мы ей, что могли, из своего бельишка отдали, уж какая там стерильность! Начальник волосы на себе рвет, как он мог такую промашку сделать, взять бабу на сносях и не заметить этого. Майка, до чего же ужасна наша доля, такие муки нам всем рано или поздно предстоят…»

Я читал и перечитывал не предназначенное для моих глаз письмо, впивался в каждую строчку, и пуще всего норовил вычитать между строк о себе, о Натике, о раззяве-начальнике, либо еще о ком-то, скрытом от меня. Их опростоволосившийся предводитель, не единственный же он мужчина в съемочной партии могущественного треста «Аэрогеология»? Но ничего криминального так и не вызнал. Накатал обидчивое письмо «на деревню, дедушке», в тайгу, укорил Наташу в расхлябанности, обвинил в наспех сочиненных смертных грехах. А ответа так и не дождался, потому что мое ругательное письмо до нее вообще не дошло. Осенью, при встрече в Москве, она задала мне взбучку и за то, что я ей не написал ни единой строчки, и за то, что посмел прочесть не адресованное мне послание, развивая тезис о «порядочных людях, которые так не поступают». Поневоле призовешь к выпуску массовым тиражом учебника женской логики, первоклассного житейского пособия для всех нас, жертв дамского тоталитаризма!

Словом, настроение по пути в Москву у меня было подавленным. Я негодовал на себя, во мне бурлила злоба на предателя-начальника, плюнувшего мне в душу с ее романтическим восприятием мужской чести и полярного рыцарства. И тут же приходилось одергивать себя — какое право я имею обвинять кого-то в предательстве и безнравственности, если я сам… словом, чего уж там говорить! Болели подмороженные ноги, я с трудом всовывал распухшие стопы в тесные ботинки. Тревожил долгий путь «на перекладных», и в итоге я с немалыми приключениями прибыл в Москву всего за месяц до декабрьской экзаменационной сессии.

Однако вернусь немного назад. Самолет Анадырь-Хабаровск застрял по дороге на трое суток, и я волею судьбы оказался втянут в знакомство с миром ГУЛАГа. Вообще-то с уголовниками я уже немного общался, в том числе и на Чукотке. Однажды мы с Рубеном Михайловичем направлялись к месту старта экспедиции из короткой поездки на оловянные рудники Иультина, где измеряли температуру мерзлых коренных пород. Начальник ехал в кабине попутного грузовика, я обосновался в кузове среди бочек с соляркой. Хлестал крайне редкий для тех мест проливной дождь, я скрючился в углу, завернувшись в надетый поверх телогрейки брезентовый плащ. На повороте машина сбавила ход, и тут внезапно через борт перевалилась фигура, одетая, как и я, в ватник и плащ. Вероятно, водитель не заметил «зайца», потому что машина набрала скорость.