Через Атлантику на гидроплане - Антуан Шоллье

Прошли тысячелетия; две цивилизации, возникшие из одного источника, пошли разными путями; между ними разверзлась такая бездна, что никакой человек не может перейти ее в несколько месяцев, особенно если этот переход ему надо совершить в одиночестве. Это именно и случилось со мной; аполлонийцы сохранили все свои позиции, это было справедливо. Я явился к ним; мне надлежало приспособляться к ним, но это превзошло мои силы. Такая попытка могла быть осуществлена только рядом поколений. Я решил, что теперь, пожалуй, мне легче вернуться на мою прежнюю стезю, чем пытаться пойти их путем.

Моя старая стезя — это Европа, Франция, Париж, все мои прежние привычки, мои занятия, аэроклуб, моя холостая квартира на улице Полен, моя лаборатория в квартале Монтруа, мои банальные светские развлечения... Я знаю, что под ветвями дремлет маленькое голубое озеро, и в то же время я думаю об Арменовилле и его морских приливах... Какой контраст!

Дорога шла над Аллеей Могил. На минуту я остановился там, где когда-то в первый раз встретил художника Деунистона.

Деревья уже заволакивались вечерней синевой; на золотистую землю падают их длинные розоватые тени. Через несколько часов ночь своим мраком поможет мне перенести моряков, потом, на заре, на радостной свежей заре, взлетит мой «Икар»...

Несмотря на все, в глубине моего сердца шевелится не вполне осознанное беспокойство и сожаление в эти последние часы перед бегством из Аполлонии. Я стараюсь тщательно исследовать причину этого сожаления. Но это не удается. Какая-то неопределенная меланхолия охватывает меня, мне хочется скорее действовать, чтобы избавиться от нее... Мне кажется, что внутри моего существа нарастает странное раздражение против себя же самого... Я уверен, что завтра утром, когда я буду лететь на гидроплане, все это рассеется... но сейчас, здесь!..

Как мне хотелось бы уже быть в пути! Вид этой померанцевой рощи пробудил во мне образ женщины с янтарными волосами. Нет, нужно признаться себе самому, что уже давно облик Тозе занимает мои мысли. И все яснее и яснее восстает в моих мыслях твое обнаженное хрупкое тело, маленькая таинственная аполлониянка, с загадочной печальной улыбкой.

…………………………

Что это?!

В полумраке я вижу наверху толпу. Что делают там островитяне? До меня доносятся отголоски песен. Что они означают? Неужели... нет, это невозможно... мои глаза галлюцинируют... я не могу поверить... то, что я вижу, меня ослепляет!..

Да, там стоит Хрисанф перед священным камнем; меч, который он держит в руках, обагрен кровью; у подножия статуи Муссагета лежат два обнаженных человека, головы запрокинуты назад, зияют красные раны на горле...

Ужас! Ужас! Я их узнал: это моряки с «Минотавра».

Две багряных струи ниспадают по белому камню и оставляют липкие, извилистые следы на влажном песке.

Я опоздал! Это племя жадных волков уже осуществило свои извращенные желания. Напрасно стараться вырвать жертвы из их когтей, они уже обращены в обескровленные трупы.

На мгновение меня охватило оцепенение, — свершилось то, что я надеялся предупредить.

Медленно погасает день, безучастный к только что совершившемуся преступлению.

Как в полусне, я вижу, как суетливо копошатся там женщины, колебля длинными, гибкими пальмовыми ветвями. Ветер развевает дым, подымающийся от ритуальных треножников, и до меня долетает острый запах, от которого сжимается горло... Я различаю отчетливо только две красных полосы, струящиеся по земле...

Солнце, заходя за горизонт, накинуло на море красное покрывало, запятнавшее красными отсветами собравшихся на берегу бледных людей.

Все вижу я окутанным ореолом. Вот стоит «Минотавр» между берегом и морем водорослей. Как гигантская паутина, протягивает Саргассово море свои бесчисленные нити в ожидании новой добычи, которая неизбежно попадет на этот берег, где разыграется снова ужасная трагедия, а кровавое завершение ее будет здесь, на этом камне.

Этот камень, которому покровительствует статуя Аполлона, ужасный символ мировоззрения этого вырождающегося народа, совершающего самое низкое, суеверное убийство во имя разума!.. Как мог я хоть на мгновение соблазниться лживыми теориями этой цивилизации дегенератов!

Так размышлял я, застыв на месте. Торжество продолжалось; слышно было пение; до меня доносились какие-то чрезвычайно чистые и какие-то до странности тонкие голоса, и славные эллинские слова прикрывали своим величием стыд совершённого...

Яростно вспыхнул во мне гнев, все более и более охватывавший меня со вчерашнего дня. У меня явилось безумное желание сокрушить весь этот муравейник, сбросив на него базальтовые глыбы, которыми был усеян гребень холма.

Под моими усилиями начала колебаться одна из глыб, я уже слышал грохот при ее падении по склонам утеса, я видел ужас, который охватил толпу аполлонийцев. Еще толчок плечом, и глыба начнет свой головокружительный бег...

Почему же мой гнев разрядился неожиданным странным криком и руки беспомощно протянулись к небу? Почему вдруг я начал торопливо спускаться на дорогу к Некрополю? Нужно, ли было еще гуще обагрять кровью золотистый песок берега? А что, если базальтовая глыба, скатившись, раздавит и ее среди других, эту хрупкую девочку? Взгляд ее тоскливых глаз с такой отчетливостью запечатлелся в моем мозгу!

Без сомнения, мой крик привлек ее внимание!.. И теперь я бежал, как безумный, потому что, мне казалось, я слышал немой ее призыв. Я подчинился таинственным чарам, я спешил к ней, к юной аполлонианке!

Теперь я догадывался, почему я готов был согласиться с теориями этого народа, являвшегося антиподом европейцев, народа, который я ненавидел и который был до такой степени мне чужд. Тозе, извращенная и очаровательная девочка, — первое дружеское лицо, которое я увидел на этом острове! Тозе, хрупкая белокурая дева, загадочная и прекрасная, без моего ведома увлекла мою душу, смутила мой разум. В неведомых тайниках моего сердца очарование ею осенило ореолом великолепия всю жизнь Аполлонии. Я отдался этому обманчивому миражу; не сознавая того, я обольщал самого себя.

Я любил не Аполлонию, но страну Тозе... Меня приводили в волнение вовсе не рассудочные теории этого странного народа, но та культура, которой была подчинена мысль Тозе... Меня приводил в восторг не абстрактный культ Прекрасного, проповедуемый художниками, но красота Тозе...

В сущности они — варвары! Они или я?.. Не знаю! Может быть, и они, и я! И я вспомнил слова Барреса: «Я называю варварами всех, кто думает не так, как я»....

Ну, да что! Я слишком долго пробыл среди людей, не имевших ничего общего со мной. Я решил бежать от них. Я жажду вернуться к моим прежним заблуждениям...