Царское проклятие - Валерий Елманов

— Родная мать, может, и отличила бы, — пробормотал Палецкий еле слышно. — Только где эта мать-то? Уж восемь годков в домовине почивает. Ты кто таков? — строго нахмурив брови, спросил он у подростка.

Тот замешкался, изумленно оглянулся на Воротынского, стоявшего сзади, кашлянул и робко произнес:

— Так я того, холоп княжий.

— А крестильное имечко у тебя какое?

— Ивашка, ну… Иоанн.

Услышав имя, Дмитрий Федорович вздрогнул. Подросток вновь смущенно кашлянул, с опаской покосился на изменившегося в лице важного боярина, и зачем-то пояснил:

— То в честь Ивана Постного, потому как я в его день[73] народился.

И вновь Дмитрий Федорович вздрогнул. Даже тут почти все сходилось. Разница в рождении составляла всего пять дней. Тот — 25-го, этот — двадцатого. «Вот и не верь после того в начертания господни», — мысленно произнес он, а вслух уточнил полушутливо:

— Ишь, какой вымахал. А сколь же тебе лет-то? — и затаил дыхание.

— Семнадцать годков ноне сполнилось, как мамка сказывала.

«Стало быть, на год ранее родился, — подумал Палецкий. — А это к чему, коли не сходится? Предостерегает господь, али… — но тут же успокоил себя: — Да все к тому же. Первенец он. Самый что ни на есть первенец. Так что и оный знак в ту же корзину положить надобно», — и вновь успокоился.

— Грамоте разумеешь ли? — спросил благодушно.

— По складам честь обучен и цифирь маненько ведаю.

Дмитрий Федорович выразительно посмотрел на Воротынского. Тот кивнул и вышел, но появился довольно скоро, держа в руках пухлую книжицу в черном переплете толстой кожи.

— Зачти, — предложил Владимир Иванович, открыв ее наугад где-то посередине.

— Что хвалишься злодейством, сильный? Милость божия всегда со мною…[74]

И если начинал Ивашка робко, неуверенно, запинаясь чуть ли не через каждое слово, всякий раз во время очередной запинки виновато поглядывая на сидевшего перед ним Палецкого, то затем, успокоившись и осмелев, читал уже гораздо лучше:

— За то бог сокрушит тебя вконец, изринет тебя и исторгнет тебя из жилища твоего и корень твой из земли живых…

— Будя, — оборвал его Палецкий, устремив взгляд на отошедшего в сторону Воротынского. — Как по мне, так более чем достаточно. Помнишь, княже, как гадают об успехе чего-либо по святому писанию? — и вновь к Третьяку: — Перелистни сколько-нибудь страниц, отрок, и ткни перстом наугад, после чего зачти.

Юноша, недоумевая, тем не менее послушно проделал то, что ему велели, и все так же, с некоторыми запинками и по складам прочел:

— Но бог есть судия: одного унижает, а другого возносит.

— Хватит, — вновь остановил его Палецкий.

Он неторопливо встал, подошел к Третьяку, властно взял у него из рук огромный рукописный фолиант и сам перелистнул на несколько страниц назад, после чего, в упор глядя на Воротынского, вонзил в бумажный лист палец и медленно, щурясь, потому что вблизи буквы несколько расплывались — годы, — произнес:

— Он простер руку с высоты, и взял меня, и извлек меня из вод многих. Избавил меня от врага моего сильного и от ненавидящих меня, которые были сильнее меня. Они восстали на меня в день бедствия моего, но господь был мне опорой. Он вывел меня на пространное место и избавил меня; ибо он благоволит ко мне. Воздал мне господь по правде моей, по чистоте рук моих вознаградил меня; ибо я хранил пути господни и не был нечестивым пред богом моим.

Дмитрий Федорович остановился и вновь пристально посмотрел на Воротынского.

— Либо мы и впрямь затеваем благое дело, либо кто-то, — подчеркнул Владимир Иванович последнее слово, — очень умно нас дурит.

— Нечисть не водится днем, в светлице с иконами, да еще при чтении святых книг, — правильно истолковав намек, тут же парировал Палецкий. — Хотя, может, оно и впрямь так совпало. Ну, как при игре в зернь[75]. Тогда попробуй ты, князь. Если и тебе… — Он не стал договаривать, протянув книгу Воротынскому.

Тот бережно принял фолиант, разместил его у себя на коленях и точно так же, как и Палецкий, раскрыл его наугад, уперся пальцем в одну из строк.

— Возрадуется праведник, когда увидит отмщение; омоет стоны свои в крови нечестивого. И скажет человек: «Подлинно есть плод праведнику! Итак, есть бог, судящий на земле!»

— А на это что скажешь? — спросил Дмитрий Федорович, утирая платком испарину, обильно выступившую на лбу.

Воротынский молчал. Если уж Псалтырь в течение трех раз кряду ответил им, попав не в бровь, а в глаз, тут не возразишь. Да мало того, этот Иоанн, то есть Третьяк, и вовсе ни сном ни духом, но святая книга и его одарила пророчеством, да еще каким.

«Но бог есть судия: одного унижает, а другого возносит, — мысленно повторил он прочитанное Третьяком. — Мда-а. Тут, как видно, ничего не попишешь. Не иначе предложенное Палецким и впрямь угодно господу», — и молча развел руками.

— Пожалуй, лучше бы никто не ответил, — одобрил Дмитрий Федорович этот красноречивый жест, натужно улыбнулся и спохватился: — Ах, да. Мы же еще не узнали, как ты счет ведаешь. А скажи-ка мне, отрок…

Проверка на умение слагать и отнимать цифирь тоже дала положительный результат. Делить, правда, равно как и множить, Ивашка не умел, в чем откровенно сознался, после чего Дмитрий Федорович удостоил его милостивого кивка. Дважды повторять не пришлось, и изрядно вспотевший от такого неожиданного экзамена Третьяк мигом вылетел за дубовую дверь. Сердце у него колотилось от предчувствия каких-то загадочных перемен в его жизни. Каких именно — Третьяк не задумывался, но в том, что они грядут — был уверен, иначе зачем бы стали проверять его на знание грамоты и на цифирь.

«Не иначе как в тиуны возьмут, а там — как знать — и в подьячие попаду», — размечтался он, а потому навоз из коровника выгребал с удвоенной энергией.

После его ухода некоторое время в светлице царило напряженное молчание.

— А почто сразу сей тайны не поведал? — осведомился Воротынский, не зная что сказать, но желая прервать затянувшееся молчание.

— Думал, ежели отвергнешь словеса мои, дак ни к чему и сказывать, чтоб дите уберечь — мало ли что на уме у тебя всколыхнется. Ну а коль из-за одного его холопства робеешь, тогда отчего бы и не поведать.

Владимир Иванович отчаянно тряхнул головой:

— Ин быть посему. Видит бог — завсегда мой род верно московским князьям служил, а уж коли он так, то пущай господь рассудит, кто прав, а кто виноват. Так что ты удумал, сказывай?

— Поначалу тайну рождения открыть ему надобно, да обучить всему, что потребно. Это я все на себя беру. А уж потом тебя покличу, так что будь наготове, да людишек справных подбери. Не много, но чтоб каждый десятка стоил, вроде того же Левонтия. Токмо гляди, с опаской речь веди. Поначалу пощупай — чем человек дышит, да сколь у него злобы скопилось. Лучше же всего, чтоб из опальных были.