Азбука - Чеслав Милош

Гулевич был родом из Познанского воеводства. Во время Первой мировой войны сражался в немецкой армии на западном фронте. После войны вместе со своим братом Ежи был редактором познанского журнала «Здруй». Писал и издавал стихотворные сборники. Хотя принадлежал к поколению «Скамандра», слава, доставшаяся многим его ровесникам, обошла его стороной, — возможно, отчасти потому, что «Здруй»[184] так и не стал популярным. В отличие от «Скамандра», в языковом отношении он остался на границе «Молодой Польши» и новых времен.

Для Вильно, где он работал в двадцатые и тридцатые годы, Гулевич оказался ценным приобретением. Именно он основал Союз польских литераторов, придумал юмористическую организацию, названную наподобие медвежьей академии[185] Сморгонью, а также СВО, то есть Совет виленских художественных объединений, работал литературным директором в «Редуте» Остервы[186], а затем был директором виленской редакции Польского радио, куда привел из «Редуты» Тадеуша Бырского.

Почему же против него развернули ожесточенную кампанию, в которой тон задавало «Слово» Станислава Мацкевича? В чем там было дело? Никто уже не помнит. О нем писали язвительные фельетоны, а постоянный художник «Слова» и завсегдатай виленских кафе Феликс Дангель то и дело высмеивал его в своих карикатурах (кстати говоря, сразу после сентября 1939 года Дангель появился в Вильно в мундире немецкого офицера). Гулевич должен был лишь пожимать плечами в ответ на эти нападки, свидетельствовавшие о завистливой здешнести, склонной делить людей на «нас» из Великого княжества Литовского и «их» извне. Однако его так донимали, что он вышел из себя, и дело дошло до дуэли на саблях с Мацкевичем. Поднялся шум, скандал, и в конце концов в 1934 году главная редакция Польского радио перевела Гулевича из Вильно и назначила его начальником литературного отдела в Варшаве.

Пожалуй, важно еще то, что Гулевич переводил Рильке и поддерживал с ним дружеские отношения, с тех пор как они познакомились в двадцатые годы во время пребывания Витольда за границей. В биографии Рильке он — едва ли не единственный поляк. Я не берусь оценивать качество его переводов по сравнению с другими, сделанными позже, в основном Мечиславом Яструном. Любопытно было бы выяснить — может быть, этим займутся полонисты, — почему в межвоенное двадцатилетие Рильке появлялся лишь на окраине сознания польских поэтов. К сожалению, в качестве примера могу привести себя, хотя я читал его прозу — «Записки Мальте Лауридса Бригге» (в переводе Гулевича). Поиски причин увели бы нас в гущу языковых проблем и социологии литературы — скажем, дух «Вядомостей литерацких» не благоприятствовал такой поэзии.

Гулевич, как и многие другие приезжие, был очарован Вильно. Об этом свидетельствует его сборник стихов «Город под тучами» (1931), в котором он прославляет виленскую архитектуру: и барочную, и дивно поднебесную.

В первый год немецкой оккупации всегда деятельный Гулевич занимался организацией подпольной печати. Он был арестован в августе 1940-го и просидел в тюрьме до 12 июня 1941 года. В этот день обожатель немецкой поэзии и музыки, автор книги о Бетховене был расстрелян в Пальмирах.

Д

Ее фамилия по мужу была Равич, девичьей я не помню. Семья ее была родом из местечка Друя[187] — то есть из бывших сапеговских владений Милошей, — стало быть, у нас была тема для разговоров. Впрочем, нас не связывали близкие отношения за исключением того, что она бывала на вечерах у паллотинцев[188] на улице Сюркуф. Ее польский был великолепен — ведь она окончила польскую гимназию. Я восхищался ее энергией. Под вымышленной фамилией Д’Астре она основала в Париже студию, снимавшую фильмы (прежде всего рекламные), и прекрасно с этим справлялась. Безупречная прическа, maquillage, наряды — оружие бизнес-дамы в ежедневной борьбе за деньги. А всё это ради того, чтобы скрыть свои личные драмы. Ее связь с Петром Равичем, по всей видимости, отличалась глубокой любовью и взаимопониманием. Их объединяли совместная учеба в Сорбонне, общие интересы и общее прошлое двух польских евреев, которым удалось выжить. Петр Равич, происходивший из состоятельной галицийской семьи, кажется, из Львова, обращал на себя внимание высокой культурой и знанием языков. Он прошел немецкие концлагеря, и это его все еще угнетало — отсюда его роман «Le sang du ciel»[189], изданный «Галлимаром». В Париже он пользовался признанием и писал в «Монд». Дружил с Котом Еленским. Его брак с Анкой был серией жутких скандалов, расставаний и примирений. Наконец дело дошло до окончательного разрыва.

В один из моих приездов в Париж, годах в семидесятых, Анка пригласила меня в новую квартиру, которую она купила в очень дорогом районе — в верхней части бульвара Сен-Мишель. Квартира действительно красивая и красиво обставленная скульптурами и новой мебелью. Зачем обустраивать такую квартиру — чтобы сразу умереть? Должно быть, узы, связывавшие ее с Петром, были очень крепкими, и, когда вскоре после ее смерти он застрелился, невозможно было не подумать об этом. А еще о том, что из Катастрофы не выходят без психических травм. История этой пары годится для трогательного сценария, который никто не напишет.

Да, фанатичка. Но без этой безоговорочной веры в правоту своего дела она не смогла бы так пахать, организуя вместе с Ежи Борейшей издательство «Чительник» и целую газетную империю. У ее сестры тоже была несокрушимая вера, но другая, католическая — она была монахиней.

Так называемая виленская группа немало значила в Польше в первые послевоенные годы. Из нее вышли крупные партийные деятели. Перечислю фамилии: Стефан Ендрыховский, Ежи Штахельский, его жена Дзевицкая-Штахельская, Мута Дзевицкая, Ежи Путрамент[190], Друто, то есть Друтас, литовец, который стал послом Польши в Париже, его жена Гуга Савицкая, Казимеж Петрусевич и, наконец, Зофья Вестфалевич, в замужестве Дембинская. В их числе не было самой сильной личности, Генрика Дембинского, убитого немцами в полесских Ганцевичах, куда советские власти направили его на должность директора белорусской гимназии. А поскольку «виленская группа» поддерживала своих и проявляла значительную солидарность, к ней тяготели разные беспартийные из Вильно, например Владислав Рыньца, «жагаристы» Чеслав Милош, Ежи Загурский[191] и Александр Рымкевич — словом, родственники и знакомые Кролика.

Историки наверняка займутся «виленской группой». В то время среди видных коммунистов было мало неевреев, и своеобразие группы объяснялось происхождением ее членов из христианских, шляхетских или мещанских семей — иногда, как в случае Зоси, очень католических. Но ведь и ее покойный муж начинал в католическом «Возрождении»[192], а путь к марксизму они прошли почти вместе. Особенностью этого пути был конфликт между полученным дома религиозным воспитанием и революцией. Немного похоже это выглядело у евреев-марксистов, с той лишь разницей, что они спорили с иудаизмом, а порой и с сионизмом.