Зеркало Пиковой дамы - Елена Ткач

— Здорово! — просияла Наташа. — Даже не верится. Конечно, это всего не решает: надо где-то денег достать…

— Ты сейчас об этом не думай, — успокоила её Аля. — Главное отсюда вырваться, перестать эти таблетки глотать… а там все как-нибудь устроится.

— Точно: ум — хорошо, а полтора — лучше! Ты мне все расскажешь, что там у тебя за бандюги, вместе помозгуем, — кивнул Андрей. — У меня дружбан в угрозыске, глядишь, чего-то надумает… А сейчас этим не нагружайся, а то с перепугу репу напрочь заклинит!

На том и порешили.

Дни, остававшиеся до премьеры, промелькнули, как кадры ускоренной съемки. Студийцы, пребывая в состоянии, близком к обмороку, забросили все: школу, домашних… весь Космос для них сосредоточился на крохотном островке сцены.

В последнюю минуту дошивались костюмы, вбивались последние гвозди в конструкции декораций, студийцы сновали туда-сюда по-муравьиному, и только старинное зеркало в тяжелой резной раме хранило спокойствие, отражая на своей блестящей поверхности всю эту бренную суету…

Накануне премьеры, за полчаса до начала генеральной репетиции появился Николай Валерианович. Далецкий представил его притихшим студийцам, и старик, опиравшийся на черную трость с серебряным набалдашником, тепло поприветствовал их и сказал несколько слов.

— Я, может быть, буду говорить несколько высокопарно, — начал он. — Но прошу меня великодушно простить, таков уж мой стиль! Я хочу сказать о высоком призвании художника, о деле, которому вы намерены служить. Много искушений встретится на вашем пути. Вы будете совершать ошибки, оступаться и падать и вновь подниматься… это нормально. Главное, не забывайте о своем назначении: оно в том, чтобы отдавать. Свои силы, энергию, душу… Вы, будете открывать её, — свою душу, не раздумывая, каково это: стоять голеньким перед зрителем. Не просчитывая, каков окажется результат… Чудо существования искусства — в отказе от всякой выгоды, от всякого рацио. Хочу напомнить вам слова крупнейшего философа двадцатого века Льва Шестова. Он сказал: власть умозрительных истин далеко увела нас от небесного Иерусалима с его верой в возможность невозможного… Вот эта вера — квинтессенция всякого большого искусства. И за неё надо платить, как мы платим за все, решительно за все в жизни! И в особенности, за счастье получать радость от того, что мы делаем…

Ребята слушали его, затаив дыхание. Старик говорил сухо, торжественно, строго, и только мальчишеский блеск его глубоко посаженных глаз выдавал волнение.

— Перед тем, как завершить свою нудную речь, я хотел бы сказать вам: не бойтесь! Никого и ничего… Потому что всякий творец, будь то создатель новейшего рецепта выпечки сладких булочек, парикмахер или актер, — если он вкладывает в свое дело всю душу, — находится под высшим покровительством и защитой. Уповайте на нее! Над нами, — старик воздел руки, и голос его загремел, — покров небесной защиты. И каждый наш промах, каждый грех — как выстрел, превращающий этот покров в решето! Только этого и стоит бояться…

Марк Николаевич поблагодарил учителя, пожелал всем удачи, и прогон начался. Он прошел без сучка, без задоринки! Николай Валерианович расцвел, обнял Далецкого, поздравил юных актеров, каждого расцеловал, и сказал, что завтра непременно придет с женой на премьеру.

Переодевшись, Аля помчалась на встречу с Андреем — Наташе на выручку. Она прихватила из костюмерной короткий, но очень яркий и запоминающийся парик, и в клинику имени Корсакова вошла девушка с медными волосами в ярко-красном костюме с золотыми пуговицами. Андрей устроил самое настоящее представление, пока Наташа переодевалась в туалете в этот кричащий костюм: он потребовал меню, сообщил, что ему не безразлично, чем кормят его ближайшую родственницу, вызвал сестру-хозяйку, созвал медсестер и принялся считать калории, то и дело путаясь и сбиваясь со счета…

Все прошло как нельзя лучше: Наташка, гордо вскинув голову, размалеванная как индеец, прошла мимо охраны с перекинутым через руку пальто, перед выходом надела его, взмахнув длинными полами, точно крыльями птица, и была такова… Аля переоделась, умылась и спокойно покинула клинику: посетителей в этот день было много, всех упомнить даже профессионалы охранники не могли… Следом за ними поле битвы покинул Андрей, измотав сестру-хозяйку до полусмерти!

Расставшись с довольным Андреем, девчонки помчались в студию. Наташа, никем не замеченная, — всем было не до того, — пробралась на второй этаж и укрылась за ширмами.

И наступил день премьеры.

Аля всю ночь не спала, Маня тоже. Ей стало значительно лучше, но к участию в спектакле врач её не допустил, сказав, что ещё наиграется… Таким образом, вместо троих девиц, составлявших свиту графини, стало двое. Маня мучалась, что всех подвела, и рвалась в студию, Аля её удерживала, обе вконец издергались…

Перед самым рассветом Але приснилась бабушка. Она загадочно улыбалась и кивала ей головой, но ничего не говорила. Маня, как могла, успокаивала подругу, уверяя, что это хороший сон…

Вся семья собралась, чтобы проводить её в студию, Аля просила на премьеру не ходить: дескать, ей так будет легче… На второй, на третий спектакль — пожалуйста, а теперь она просто с ума сойдет, если в зале будет кто-то из близких…

— Все у тебя наоборот! — поразился Сергей Петрович. — Других присутствие родственников только поддерживает, а тебя, видишь ли, с ума сведет…

— Папочка, не обижайся! Это только в первый раз! Потом я немножко привыкну, и вы будете сидеть на всех спектаклях в первом ряду!

Маня тайком перекрестила подругу, когда та выходила из дома. Алешенька заплакал на руках матери, видя, как сестренка уходит… точно чувствовал, что с ней что-то не так… Да, Аля и сама это чувствовала: сегодня в студии что-то произойдет!

Как у Чехова: если в пьесе на стене висит ружье, значит оно должно выстрелить! Таким ружьем было старое зеркало. Хоть Маня ни слова ей не сказала о разговоре родителей и об опыте с церковными свечками, — Аля испытывала безотчетный страх перед этим зеркалом и больше всего отчего-то боялась сцены в спальне графини, хотя сама в ней и не участвовала…

Она стояла за кулисами в костюме Лизы: в скромном голубеньком платьице до полу, перехваченном под грудью лентой с бантиком, в шелковых белых туфельках без каблучка, с пяльцами в руке, — другой рукой она теребила маленький золотой крестик на тонкой цепочке, — стояла и слушала, как шумит постепенно заполняющийся зрительный зал…

Договорились, что когда в зале погаснет свет, Наташа в том же платье и парике, в котором сбежала из клиники, проскользнет в зал и усядется на приставной стул в одном из последних рядов: это место Аля просила оставить свободным.