Вода в решете. Апокриф колдуньи - Анна Бжезинская
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Я также клянусь и под присягой свидетельствую, что меня освободили от обвинений в ереси и отступничестве. Хорошие люди свидетельствовали, что, несмотря на то, что я странствовала с Одоном, жила с ним в явном грехе, питалась с прибыли в его нечестивом деле, сама, однако, ни разу не продала ни одной священной косточки из тех, что добывались, как оказалось, в простых могилах и не несли в себе ни капли божественной силы. Я оставалась соучастницей греха лишь по незнанию, что подтвердил сам Одон, мучимый водной пыткой. В соответствии с обычаем трибунала применили ее к нему три раза и ни разу больше, в то время как вы тащите меня постоянно из камеры в камеру, по желанию прерывая и возобновляя муку, чтобы я, ошалев от боли, призналась в любой лжи, что только вам придет в голову, притом что дело Одона и его бесчисленных шарлатанств было тщательнейшим образом задокументировано, и записи эти без малейшего труда вы можете найти в архивах патриарха. Из них вы бы достоверно узнали, что меня приговорили только к ношению двух желтых знаков в течение двух лет и отпустили, сжалившись над моей молодостью и красотой, еще не утраченной от тягот блудной жизни. Ибо и монахи, мой добрый синьор, вовсе не слепы к плотской красоте.
Я ответствую, что нет, это неправда – а ложь эта уже звучала перед тем трибуналом, оказавшимся, впрочем, более мудрым и проницательным, чем вы, – будто бы я подстрекала Одона на все более отвратительные преступления и что представлял он меня невеждам в качестве наложницы герцога, непревзойденной в чувственной распущенности, разорившей и погубившей не одного молодого синьора. Не утверждала я также никогда, что продолжаю дело святой Фортунаты, невинной девы, хотя мне знакома история о прекрасной блуднице, которую святая исполнила превеликим раскаянием и глубокой скорбью, когда та, красиво наряженная, прохаживалась в нефе собора, заманивая чарующими улыбками и взглядами юношей. Случайно или, возможно, по детской привычке куртизанка склонила чело перед мощами святой мученицы, и в тот же миг заключенная в раке кровь вскипела и полилась на пол; и сразу отовсюду сбежались люди, миряне и духовенство, чтобы посмотреть на это необыкновенное чудо. Блудница же залилась слезами, столь обильными, как будто из ее глаз забил горный источник, и она отреклась от прежней жизни, оставив на полу храма все ценные вещи, кольца, браслеты, ожерелья, платье и даже туфли. Потом босая, в одной только рубахе, она бродила по деревням и городам, коря себя за прежние грехи. Но я отрицаю, что это была я.
Признаюсь, Одона также обвиняли в торговле любовными чарами и заклинаниями, защищающими от любых ран, если повесить их в мешочке на шею и не расставаться с ним ни на минуту. Было установлено, что суеверным крестьянам он продавал патину с храмовых колоколов и мох с монастырских порогов как надежное средство против многих женских недугов. Но меня он никогда не лечил и не посвящал в свое искусство, которое я потом могла бы передать своему брату. Впрочем, до меня дошли слухи, что мятежники из гротов Ла Вольпе и без колдовской поддержки нанесли в минувшее воскресенье суровый удар солдатам синьора герцога, прибив их в лагере. Понадеявшись на свою численность и три дня пути, отделявшие их от логова бунтовщиков, они не выставили часовых и сразу после марша ушли на отдых и предались глубокому сну, и именно эта опрометчивость стоила им жизни. Однако клянусь, случилось это только благодаря лисьей ловкости человека по имени Вироне, о которой, признайтесь, вас не раз предупреждали.
Однако вернемся – раз уж вы, синьор, настаиваете – к моему милому шарлатану, хотя, как мне кажется, вы не получите никакой пользы, гремя его пожелтевшими костьми. Сколько бы ни было вины и грехов на нем, он искренне в них раскаялся, когда палач обжигал его и теребил кусачками. Затем он вспорол ему живот и, выпустив кишки, привязал его к стволу, под которым стояли добрых две повозки дров, и, наконец, подложил ему под пятки огонь. Так умер милый Одон, не оставив мне ничего в наследство, кроме двух дюжин несчастий, свалившихся мне на плечи по его вине и для успокоения злобной кузнечихи. Баба, застывшая в горькой злобе, обвиняла и меня в смерти своего ребенка и требовала еще более сурового наказания. К счастью, ее остановили солидные граждане того города, чьи имена вылетели из моей памяти, заявившие, что подобная неуемность не подобает женщине и до недавнего времени матери. Успокоить ее стоило немалого труда, но в итоге мне разрешили уйти из-под власти трибунала со стриженой головой и желтыми знаками позора, нашитыми на платье и плащ, предупредив, что если снова попаду под пагубный порок суеверий, судьи не ограничатся столь легким наказанием. И поверьте, я была им искренне благодарна, потому что волосы отрастают, новое платье можно купить в любой лавке, а новую жизнь вы не получите на ярмарке.
Однако неправда, что милость трибунала снизошла на меня благодаря молодому монаху, которого я, согласно процедуре, избрала своим защитником и который так искренне верил в мою невиновность, что потерял свою. Клянусь, этого никогда не было. Признаюсь только, что там был некий монах, не в меру болтливый и преисполненный миссионерской страстью, решивший вернуть мне добродетель, излишне поверив в лживый рассказ о распутнице и крови святой Фортунаты. Я много слышала от него о достоинствах ваших святых, но не доверяла им. Я странствовала по миру уже достаточно долго, чтобы понять, что вдали от Интестини почти каждый городок может похвастаться своим мучеником, или хотя бы следами стоп святой Фортунаты, отпечатавшимися в камне, или
