Бандитский Петербург. 25 лет спустя - Андрей Константинов

Так, в конце июня 1932 года весь Ленинград следил за делом «петергофской саранчи». Группа подростков в районе проспекта Огородникова изнасиловала работницу галошного завода. Это преступление потрясло общественность. 1,5 миллиона рабочих города и области через печать требовали от органов суда и прокуратуры применения высшей меры социальной защиты, расстрела, по отношению ко всем участникам этого преступления. Процесс, который открыто слушался три дня, с исчерпывающей яростью, как писали тогда ленинградские газеты, вскрыл, как «в каждую щелку пролезает устойчивый враг, чтобы оторвать менее устойчивые кадры молодежи от комсомола, превратив их в свою базу». Осуждению подверглись не только «недостойные звания рабочего», но и плохая деятельность милиции и организаций, занимающихся работой с детьми и подростками. В результате пятеро девятнадцатилетних подсудимых были расстреляны, остальные получили от пяти до десяти лет исполнительно-трудовых колоний.

Летом 1940 года состоялось еще несколько показательных процессов, аналогичных делу «петергофских». За групповые изнасилования в Октябрьском, Приморском и Василеостровском районах судили молодежные группы численностью от 6 до 12 человек. Трудящиеся города настаивали на ликвидации хулиганства: «хулиганы на собственной шкуре должны испытать жестокие удары советского правосудия».

Однако даже беспрецедентно высокие (особенно по нынешним меркам) срока уголовной ответственности за участие в подобных преступлениях не могли сдержать бурного роста уличного группового хулиганства. Между тем начиная с 1937 года практически все хулиганские дела стали классифицироваться как контрреволюционные преступления (ст. 58 УК РСФСР). Отныне в действиях хулиганов при желании можно было запросто усмотреть политическую подоплеку. А ну как они «пытались запугать лучших ударников, чтобы подорвать дисциплину на социалистическом предприятии»? Впрочем, политический подтекст к концу 1930-х стал усматриваться в большинстве совершаемых преступлений, а судебные заседания все чаще стали перерастать в показательные публичные процессы над вредителями и врагами народа.

Страна Советов упорно не желала признавать тот факт, что успешный процесс формирования социалистического общества автоматически не влечет за собой повальное снижение преступности. Тем более в таких крупных городах, как Ленинград и Москва, со свойственным мегаполисам традиционно большим количеством совершаемых правонарушений. Однако идеология требовала, чтобы советский человек в обязательном порядке боролся с обывательским чувством страха перед уголовным элементом. Неслучайно в 1930-е годы со страниц газет начинали исчезать разделы криминальной хроники, закрывались такие популярные ранее издания, как журнал «Суд идет!». Тем самым намеренно скрывались факты имевших место преступлений, дабы у советского человека поддерживалось иллюзорное ощущение защищенности от уголовного мира. Хроника происшествий как особый газетный жанр в советской печати также была практически изведена. Ее вытеснили подробнейшие, нередко многостраничные описания бесконечных процессов над врагами народа — шпионами, вредителями, троцкистами, расхитителями колосков и проч.

Одновременно государство продолжало закручивать гайки по отношению к своим согражданам. 10 августа 1940 года вышел указ Президиума ВС СССР «Об уголовной ответственности за мелкие кражи на производстве и мелкое хулиганство». Согласно этому указу в городах создавались дежурные камеры народных судов. В Ленинграде первая такая камера появилась в Дзержинском районе. Она работала с раннего утра до глубокой ночи, уголовные дела в ней слушались без предварительного расследования, а выносимые приговоры были весьма суровы.{ Например, за нецензурную брань в закусочной некто Попов был осужден на 1 год, а некто Кузнецов, который 21 августа 1940 года ударил чемоданом по лицу гражданина Сахарова, уже 22 августа был осужден на 3 года тюремного заключения с запрещением после отбытия наказания в течение 4 лет проживать в главных городах СССР.} Дебоширы и хулиганы пропускались через дежурные камеры без традиционной юридической волокиты: сегодня в камеру, завтра в суд, послезавтра на этап.

Подобные меры возымели нужное действие, и к началу 1941 года на улицах Ленинграда был установлен образцовый порядок, о котором до сих пор с упоением вспоминают оставшиеся в живых старожилы. Однако стоило ли таких жертв внедрение широкой культуры в массы, вопрос, мягко говоря, спорный. Притом что жертвами порядка как раз становились те самые работяги, которые в принципе и так были двумя руками за идею. А вот на матерых уголовниках такие фишки, как правило, не срабатывали. Они без лишней надобности по улицам города не слонялись, нецензурно на людях не выражались и селедкой по морде (в отличие от «отъявленного хулигана Смородинова», который «беспричинно приставал к сидящему на скамейке гр-ну Бурдилову и даже ударил его селедкой по лицу») никого не лупили.{ А вот хулигану Смородинову по кличке Ханжа за такое непотребство в дежурной камере влупили полновесный пятерик.}

Впрочем, матерыми уголовниками их следовало бы называть с некоторой натяжкой. Судите сами — если верить официальной милицейской статистике тех лет, то за весь 1936 год в городе было совершено только два (!) вооруженных ограбления. Преступники, которых, кстати говоря, вскорости задержали, отняли деньги у владельцев двух маленьких магазинов. Статистика — она, конечно, вещь деликатная, однако порядок цифр (единицы в год против нынешних сотен в месяц подобных преступлений) говорит сам за себя.

Так что с учетом складывающейся обстановки многим матерым приходилось переквалифицироваться в банальных расхитителей социалистической собственности. Кстати, именно среди этих типов, если верить печати тех лет, преобладали «остатки враждебных контрреволюционных элементов». Они занимались очковтирательством и тратили народные деньги исключительно на коллективные пьянки и кутежи. Кулаки-лишенцы подделывали расчетные знаки торгсина, сын расстрелянного белобандита и бывший колчаковский офицер организовали преступную группу, которая путем подлогов и злоупотреблений причинила государству ущерб на сумму 614 рублей…

Однако проворачивать подобного рода аферы становилось достаточно обременительно, да и боязно, поскольку крупно погореть в те годы можно было практически на любой ерунде. В эти годы не только милиционеры, но даже и прокуроры, несмотря на свою крайнюю загруженность, что называется, не пренебрегали мелочами жизни. Со страниц «Ленинградской правды» в сознание людей внедрялась мысль, что советский прокурор тесно связан с народом и твердо защищает интересы граждан, а потому ленинградцы ходили жаловаться к прокурору охотно и часто. Результаты этих жалоб сказывались незамедлительно. Стоило покупателям магазина «Шелкосбыт» заявить, что отсюда с черного хода утекают шелковые галстуки, как против директора возбуждалось уголовное преследование. Как водится, подобные жалобы приобретали подчас характер доносительства: «В ателье № 1 под видом массового производства сшито 10 костюмов для друзей и знакомых заведующего. Необходимо вмешательство районной прокуратуры». Подпись — неразборчиво. А что делать — всем хочется ходить в хороших костюмах…