Рано или поздно - Мэри Бэлоу

— О, — сказала Анджелина.

Только на прошлой неделе Фердинанд хвалился, что выиграл подобную гонку, хотя Трешем называл его худшим кучером на свете. У Анджелины едва не случился приступ меланхолии, несмотря на то что она очень гордилась победой брата. Впрочем, до сих пор она не понимала, насколько такие состязания опасны.

— Мне так жаль.

— Мне тоже, — вздохнул лорд Хейворд. — Он не имел права вести себя так безрассудно. Ведь у него был титул и связанные с ним обязательства. Но что гораздо важнее, после смерти у него остались жена и маленькая дочь.

— Возможно, — произнесла Анджелина, — он поддался внезапному соблазну вернуться в необузданность юности. Вероятно, он не всегда был таким безответственным.

— Всегда, — коротко бросил Эдвард.

Анджелина ничего не сказала. Они молча шли по дорожке в сторону пруда.

— Я любил его, — так же коротко произнес Эдвард.

И тут она кое-что поняла. Он страдал. Все еще. Возможно, гораздо тяжелее скорбеть по человеку, во многих отношениях не заслуживающему твоей скорби. Нет, ни о каком «возможно» и речи не идет. Она до сих пор ощущала сильную непроходящую боль где-то внутри всякий раз, когда думала о матери.

— И теперь вам кажется, — сказала она, — что вы должны делать все лучше, чем он.

Повисло неловкое молчание. Они стояли у воды и смотрели на ее темную поверхность, частично освещенную фонарем, висевшим на ближайшем дереве. Фонтан негромко лепетал, создавая сильный контраст с оживленной музыкой, доносившейся из бального зала.

— Не совсем так, — наконец произнес он. — Я всегда был намного серьезнее Мориса. Всегда чувствовал, что обязан делать то, что должно. Что мне следует думать, как мое поведение отразится на других людях, особенно на близких. Я всегда был скучным человеком и усугублял свою бесцветность тем, что критиковал Мориса за его пренебрежение Уимсбери-Эбби и другими поместьями. Я критиковал его за дикое, безрассудное поведение, в особенности после того, как он женился. Но…

— Но? — подтолкнула его Анджелина, когда он замолчал.

— Но несмотря на все это, его любили. Собственно, все его обожали.

— Даже графиня Хейворд? — негромко спросила Анджелина.

— Лоррейн, — отозвался он так же негромко. — Думаю, поначалу она его любила. Но она очень тяжело рожала Сьюзен. Когда роды начались, Морис был там. А затем ушел и вернулся через три дня, в той же одежде, небритый, с покрасневшими глазами, все еще пьяный. Сказал нам, что праздновал со своими друзьями.

— Возможно, — предположила Анджелина, — его пугала боль?

— Но ведь Лоррейн-то не могла никуда убежать, даже если боялась, — ответил он. — Думаю, ее любовь умерла в эти три дня. А может быть, ничего такого внезапного и драматичного не случилось. Может быть, ее глаза открывались постепенно, еще до рождения Сьюзен. Должно быть, тяжело быть замужем за беспутным мужчиной.

— Да, — согласилась Анджелина.

Разумеется, один из выходов — стать такой же беспутной, как муж. Так поступила ее мать. Если, конечно, можно применить слово «беспутный» к женщине.

— Там, позади, есть скамейка, — сказала Анджелина. — Посидим немного?

Эдвард обернулся и повел ее туда. Скамейка стояла прямо под веткой, на которой от легкого ветерка покачивался фонарь. Тусклый свет мелькал у них над головами, отражаясь в воде. Пахнет водой и зеленью, отметила Анджелина. Гораздо приятнее, чем тяжелый запах множества цветов в бальном зале.

Они некоторое время сидели молча, но затем Анджелина ощутила растущий дискомфорт.

— Искренне прошу у вас прощения, — внезапно сказал Эдвард. — Мне не следовало говорить о таких личных вещах.

Темнота и относительное уединение — вот что развязало ему язык, догадалась Анджелина. Впрочем, ее радовало, что это произошло. Она чувствовала, что за какие-то несколько минут узнала о нем очень многое, пока он так неосторожно рассказывал о своих личных заботах. Ей вовсе не хотелось, чтобы он начал раскаиваться.

— А о чем тогда нужно разговаривать? — спросила она. — О погоде? О здоровье? О шляпках? Я могу говорить о шляпках целую вечность, если у вас хватит времени все это выслушать. Приехав в Лондон, я купила их тринадцать штук. Тринадцать! Можете себе представить? Но понимаете, всякий раз, купив шляпку и думая, что это самая прелестная шляпка в моей жизни, я тут же вижу другую, еще прелестнее. И что я тогда делаю? Разумеется, я просто обязана купить и ее тоже, потому что вернуть первую будет не очень красиво, а без второй я просто не могу жить. В конце концов, кто-то в мастерской сделал эту первую и будет очень обижен, если я ее верну только потому, что нашла другую, которая нравится мне больше. А потом, конечно, я нахожу еще одну, которая прелестнее той, что прелестнее первой, и я просто должна ее купить. И… ну и так далее. Я безнадежна?

Он не улыбнулся, но Анджелина почувствовала, что дискомфорт исчез и граф расслабился. Она недостаточно ясно видела его лицо, чтобы быть в этом уверенной. Может быть, ему нужен кто-то, с кем можно иногда поговорить не о книгах, а о шляпках.

— Что я вам должен на это ответить? — спросил он. — Подозреваю, вы преувеличиваете.

— Ничего подобного, — возразила Анджелина. — Тринадцать. Спросите кузину Розали. Спросите Трешема. Он принимает страдальческий вид всякий раз, как у него на столе появляется новый счет. Но он дал нам карт-бланш на покупки к моему дебюту, и теперь у него нет никаких оснований жаловаться, правильно? А все эти шляпки совершенно неотразимы. Впрочем, у меня всегда была слабость к шляпкам. Вам понравилась та, в которой я утром была в парке?

— Шляпка? — чересчур быстро переспросил он. — Я ее не заметил.

— Лжец. — Анджелина засмеялась. — Фердинанд сказал, она настолько чудовищна, что он почти устыдился меня. Но мои братья всегда прямолинейны до грубости. Когда мы были детьми, они любили надо мной ужасно подшучивать. Иногда они позволяли мне играть с ними, особенно если в игре им требовалось спасти попавшую в беду леди или завоевать благосклонность леди каким-нибудь великим отважным поступком. Но иногда они не хотели со мной играть и тогда говорили, чтобы я ждала их в каком-нибудь определенном месте, а сами убегали в другое. А потом с невинным видом спрашивали, почему я не пришла, и с огромным удовольствием рассказывали, как много интересного я пропустила.

Анджелина улыбнулась и накрыла его руку своей ладонью. Ой, Господи! Опять сделала, не подумав. Она мгновенно поняла, что совершила ужасную ошибку. Во-первых, он моментально одеревенел, хотя руку не убрал. Во-вторых, ее тотчас же бросило в жар, она задохнулась, разволновалась и уже никак не могла отдернуть руку или хотя бы легонько похлопать по его кисти и спокойно убрать свою, словно ничего предосудительного не произошло.