Все самое важное - Оля Ватова

В Алма-Ату мы прибыли ночью. Непонятно почему я думала, что Александр будет ждать нас на перроне. Хотя он даже не знал, когда именно мы приезжаем. Тем не менее я, разумеется бесполезно, начала его звать… Еще одна ночь на вокзале. На полу в зале ожидания, где на разложенных газетах люди целыми неделями дожидались поездов. Здесь, где царили грязь, уныние и нищета.

Когда наступило утро, я нашла человека, который за несколько оставшихся у меня рублей согласился проводить нас по адресу, где после госпиталя проживал Александр. Путь оказался неблизким — на самую окраину города. Нам пришлось преодолевать промерзшее глинистое пространство. В конце концов мы остановились перед небольшим деревянным домиком. Я попросила Анджея подождать, а сама вошла в душную, грязную избу. Там посередине стояла колыбелька, в которой лежал ребенок, весь покрытый красными пятнами. Возле стола сидел старик и курил трубку. Около печки стояла женщина в фартуке. Ее голова была повязана платком.

Я спросила об Александре. Старик молча кивнул направо. Пошла туда и увидела мужа, который писал что-то на листке бумаги. Он был абсолютно седым. Когда я видела его в последний раз перед арестом, это был молодой сильный мужчина с огромными блестящими глазами и темной шевелюрой. Сейчас же передо мной сидел седой, осунувшийся, невероятно худой старик, но такой родной, такой любимый… Александр был настолько поглощен работой, что даже не услышал, как кто-то вошел. Я побежала за Анджеем и привела его. После первых радостных объятий, когда еще не верилось, что мы все вместе, я развернула оставшийся хлеб и две буквы А и W, которые испекла в подарок Александру. И тут я случайно поймала взгляд мужа, устремленный на хлеб. У меня сжалось сердце. Я даже не представляла, до какой степени он голоден.

Выяснилось, что у младенца, лежащего в колыбельке, скарлатина. Значит, Анджею больше ни минуты нельзя оставаться в этом доме. Как раз перед нашим приездом Александр навещал сестру одного из своих бывших товарищей по заключению, которая давно не имела никаких вестей от брата. По профессии эта женщина была врачом. Услышав, что к Александру должны приехать жена и сын, она сразу предложила поселить ребенка у нее, пока не отыщется другое жилье. Мы быстро отвели Анджея к ней. Когда возвращались в пристанище Александра, уже наступила ночь. Сильно похолодало. Войдя в избу, увидели на прибранном столе мертвого малыша с розовым бумажным веночком на голове и спящих хозяев. Мы попытались устроиться на сколоченной из двух досок койке Александра. Хозяева похрапывали, на столе лежал мертвый ребенок… Уснуть, конечно, мы не смогли и всю ночь шепотом проговорили друг с другом.

На следующий день мы с мужем отправились в гостиницу, где находилось польское представительство. На мне была моя единственная юбка, сшитая из пижамных брюк и уже рваная. Александр был поражен моим видом. Когда мы расставались во Львове, я еще выглядела вполне элегантной женщиной. Муж познакомил меня с официальными представителями Польши и со всеми сотрудниками этой организации, а потом мы сразу пошли навестить его друзей — литераторов, эвакуированных из Москвы. В большинстве своем это были замечательные, неординарные люди. Помню, как тепло встретили нас в доме писателя Шнайдера. Его книги из политических соображений не публиковали, но коллеги искренне его уважали и часто заходили к нему. Там я познакомилась с Виктором Шкловским, Константином Паустовским, Михаилом Зощенко, со многими чудесными женщинами, чьи мужья погибли или сидели в тюрьмах. Среди них была жена одного кинорежиссера, который уже много лет сидел в лагере, и жена поэта, репрессированного за молчание. Он прекратил писать, заявив, что не намерен работать под диктовку. Узнала, что он был человеком слабого здоровья и его утопили вместе с другими обреченными, которых нельзя было использовать на тяжелых работах.

Я запомнила людей, ведущих интересные беседы. Людей, которых отличала способность сопереживать. Когда я рассказала им, через что нам с Анджеем пришлось пройти, все они выразили свое сочувствие. А Шнайдер громко произнес: «Как стыдно! Боже, как стыдно!»

Мы начали подыскивать новое жилье. И в конце концов поселились относительно недалеко от польского представительства. Мы сняли угол в небольшой квартире, где жила еще одна квартирантка. Потом выяснилось, что она регулярно доносила на нас в НКВД. А когда в связи с отказом получить советский паспорт я сидела в одном из отделений этого учреждения, ее почему-то вызвали туда, чтобы она меня опознала. До сих пор не понимаю, какие цели тогда преследовались.

Наша повседневная жизнь оказалась довольно трудной. Представительство выдало нам талоны в столовую, где можно было получить тарелку манной каши, щи или какой-нибудь другой суп. Поначалу мы даже получали что-то в качестве десерта, но с этим было очень быстро покончено. Нам, конечно, уже не грозила голодная смерть, но постоянное чувство голода не исчезало. Все время хотелось хоть раз наесться досыта. Наши друзья — российские писатели старались нас подкормить. Однажды Анджей почувствовал себя плохо, у него повысилась температура, и мы пошли к врачу. Тот сказал, что лучшим лекарством для него будет хорошее питание. Шкловский, знавший о нашем визите к врачу, уже поджидал нас, чтобы узнать о результате. Когда я передала ему слова врача, он тут же помчался к себе и принес мне рис, полученный им на весь месяц. Я не посмела принять такой подарок, но он со слезами на глазах твердил, что у меня нет права ему отказывать.

Время, проведенное с нашими новыми друзьями, по сей день вызывает самые прекрасные чувства. Это был лучший период нашей казахстанской жизни. А в этих краях нам было суждено провести еще четыре года. В Польшу мы смогли вернуться только в апреле 1946-го.

Писатели, о которых я вспоминаю, ненавидели строй, подавлявший их, не дававший возможности нормально жить и работать. Они были невольниками системы, которая постоянно угрожала им тюрьмой или лагерем. С тех пор я утверждаю, что русские — один из самых несчастнейших народов мира, о чем свидетельствуют миллионы жизней, загубленных системой. И поэтому после шести тяжких лет, прожитых в Казахстане, у меня нет неприязненных чувств к русскому народу. Во всех бедах виноват не народ, а преступный строй.

Когда я впервые пришла в наше представительство, мне показалось, что я наконец-то снова ощутила себя на польской земле, что после стольких мытарств обрела дом и надежную защиту. Однако очень быстро поняла, что это совсем не так. Люди, работавшие там, думали прежде всего о собственных интересах, искали свою выгоду и жаждали комфортабельных условий. Как-то меня попросили прийти пораньше, чтобы напечатать на машинке что-то срочное. В спешке вышла из дома, не успев даже проглотить кусочек хлеба. Когда я пришла в представительство, там все сидели за сытным завтраком. На столе стояли хлеб, масло, колбасы, разные сорта варенья и т. д. Мне сразу указали на машинку. Никто не предложил перекусить или хотя бы выпить чашку чая. Настрой там царил вполне веселый. У каждого были свои неплохие продуктовые нормы. Александру же еще ничего не полагалось, так как он начал работать позже остальных. Мужу немного помогли на первых порах после возвращения из госпиталя, но его прошлое, его былая принадлежность к левым — все это вызывало подозрительное отношение. Ни Лубянка, ни тюрьмы, через которые прошел Александр, никого не переубедили. И только когда профессор Станислав Кот прислал из Куйбышева тысячу рублей для Александра, сотрудники представительства начали понимать, что многое изменилось. А в это время московские интеллектуалы, писатели привечали нас как людей, страдающих вместе с ними, и пытались всячески помочь.