Аваддон-Губитель - Эрнесто Сабато

говорила она, пристально глядя на него, словно пытаясь разгадать его тайные намерения. Да, да, отвечал он, я этим займусь, не бойся.

Гомункулус в колбе смотрел на нее угрожающе. Надо ли его выпустить? А что означает черный червь, черный дьявол, который подскакивал к лицу М., когда Рикардо оперировал ее?

Оба варианта устрашали, и колебания С. не прекращались. Тем временем бумаги с именем Р., подобно мрачным сарказмам, непонятным образом вдруг появлялись, вылезая из каких-то тайников. Он «забывал» их в самых неожиданных местах, зная, однако, что рано или поздно непременно будет перебирать и изучать. Там была, например, кратенькая записка, несколько ядовитых слов, начертанных неровным, едва понятным почерком Р.: «Пойди полакомься с четой Сартр—Симона де Бовуар. Славные люди».

Завтра он начнет писать. Решение принято и сопровождается некоторым душевным подъемом. Он выходит на прогулку в благоприятном настроении и, хотя видит на западе очертания тучи, которая невесть почему снова вселяет в него беспокойство, быстро об этом забывает. Дойдя до центра, он оказывается на улице Уругвай, вблизи Верховного Суда, и рассматривает витрины, всегда вызывающие его интерес, возможно, благодаря воспоминаниям детства. Очень тщательно, стараясь не упустить ни одной подробности, разглядывает все по порядку — из-за пестрого множества предметов нетрудно запутаться: цветные карандаши, ластики, скотч разной ширины и цвета, компасы, японские скрепкосшиватели, лупы. Здесь много магазинчиков и, обходя их, он впадает в некую эйфорию, что считает добрым знаком для дела, к которому приступит завтра. Затем пьет кофе в «Форуме», покупает газету «Ла Расон» и внимательно читает статьи, начиная с конца, — как убедил его долгий жизненный опыт, газеты и журналы составляются с конца к началу, и самое интересное всегда на последних страницах.

В эту ночь он спит с чувством пусть и не чистой радости, но похожим на радость, — тут такое же соотношение, как между цветом герани и воспоминанием о нем. Проснувшись, ощущает сильную боль в левой руке. Печатать на машинке нечего и пытаться.

Через неделю с гаком боль становится терпимой, но внезапно появляется профессор Густав Зибенман из Эрлангенского университета.

Когда профессор уезжает, корреспонденции уже накопилось столько, что он решает посвятить два-три дня ответам на письма, чтобы уже не отвлекаться, когда начнет писать. И эту работу он почти заканчивает, как вдруг приходит письмо от доктора Вольфганга Люхтинга с подробным изложением его последних споров с госпожой Шлютер по поводу перевода. Как ему поступить? Лично он, Люхтинг, полагает, что надо сменить переводчика.

Не столько тяготит его работа по улаживанию этих трудностей и письма, которые надо написать Люхтингу и госпоже Шлютер, дабы разрядить ситуацию, сколько уверенность, что снова что-то пытается помешать его планам. И все же он, хотя и через силу, садится писать. Тут же звонит по телефону Ноэми Лагос, сообщая, что Альфредо говорит, что кто-то ему сказал, что Г. сказал (где? когда?), будто он, Сабато, сказал бог знает что, так что Ноэми считает, что он должен разъяснить (но кому? когда? каким образом?), что эта версия не соответствует истине.

Он погружается в депрессию, длящуюся несколько дней, в течение которых он думает, что: а) не стоит труда объяснять Г. что-то, о чем он не говорил; б) не стоит труда объяснять что-либо кому-либо о чем бы то ни было в настоящем, в прошлом или в будущем; в) лучше не быть человеком общественным, и г) лучше всего было бы не родиться. Программа, что и говорить, столь обширная и трудно выполнимая — особенно пункт непоявления на свет, — что, сформулировав ее, он еще глубже уходит в депрессию, возвестившую о себе болью в левом предплечье.

Но дело на этом не заканчивается, как он и предвидел на основе долгого опыта.

После бесчисленных проб и неудач, когда для перевода «Героев и могил» на английский был выбран Ральф Моррис, и после почти десятилетнего конфликта с Хейнсманом из Лондона по тому же вопросу оказывается, что одобренный пробный образец перевода был выполнен вовсе не вышеупомянутым господином Моррисом, как видно из присылаемых им глав. Надо его отвергнуть. Но как быть с контрактом с «Холт & Райнхарт»? История с Хейнеманом задержала на десять лет появление книги на английском, а теперь история с Моррисом грозит задержать еще на несколько лет ее выход в Нью-Йорке. Пока он размышляет о возможной связи всего этого со Слепыми (один из тех, кто выступил как восторженный читатель присланного Моррисом образца, носит фамилию Ауген![107]), идут бесчисленные письма:

от Сабато Моррису

от Морриса Холту

от Холта — Моррису и Сабато

от Морриса — Сабато и Холту,

которые после путаных, неприятных и неловких переговоров кладут конец этой затее и недолгой дружбе с господином Моррисом, а заодно и переводу в такой срок, который невозможно определить, и подрывают доверие издательства «Холт», отныне, бесспорно, считающего, что никто не сможет перевести этот роман на английский.

В ходе этого процесса профессор Эгон Павелич сообщает, что в сербско-хорватском переводе доктора Шварца есть грубые, во многих случаях вопиющие ошибки. Сабато сообщает часть замечаний Эгона Павелича издательству «Атенеум», издательство, естественно, сообщает эти замечания господину Стефану Андричу, который немедленно пускает в ход могучий поток писем критикам, журналистам, профессорам и друзьям относительно своего перевода, своих литературных и личных заслуг, своей самоотверженности и преданности, равно как о моральных, интеллектуальных и физических недостатках господина Сабато.

Почти одновременно доктор Люхтинг присылает новое обвинение против издательства и угрожает прекратить перевод эссе, если «Лаймс» не откажется от своих требований. Следуют соответственные письма от Сабато Люхтингу и госпоже Шлютер, разъяснения, обмен обвинениями — двусторонними и трехсторонними — между доктором Люхтингом и издательством, между издательством и автором, между автором и доктором Люхтингом и между последним и издательством в течение нескольких недель, что осложняется для Сабато похоронами К., собранием в доме Бесальдуа, где П. утверждает, будто Сабато окончательно и не без умысла забыл своих друзей, ожесточенным спором по поводу чего-то, что сказал X. о том, что говорит Г. о разъяснении, которое отказался делать Сабато, письмом в журнал «Расон и Фабула» в Боготе с указанием на грубые искажения в интервью, которое он согласился дать некоему типу с любезными манерами, и, наконец, приступом подагры, затянувшимся на несколько недель, после чего он обещает себе, что в любом случае и что бы ни произошло возьмется снова за роман.

Но тут появляется студент Ричард Фергюсон из Вашингтонского университета, исследующий его творчество.

Едва заканчивается этот эпизод, как приходится взяться за просмотр полного собрания сочинений для издательства «Лосада» и хотя бы из вежливости взглянуть на криптограмму, присланную господином Ахмедом Муссой, — арабским переводом «Туннеля». Между тем надо сочинить или подписать заявления о:

положении евреев в России

пытках

политических заключенных

аргентинском телевидении

перонизме

антиперонизме

событиях в Париже, Праге, Каракасе, на Цейлоне

палестинской проблеме.

И в это же время начинается труднейшая переписка по поводу перевода на иврит, в течение которой предлагается, принимается и в конце концов, после трудных альтернатив, отвергается предложенный издательством переводчик.

Тут появляется профессор из Монреальского университета Мак-Джилл, читающий курс латиноамериканской литературы и желающий записать беседу с ним.

А тем временем опять накопилась новая кипа корреспонденции, и предстоит отвергнуть в неоскорбительной форме приглашения

из университета в Сантьяго-де-Чили

на встречу писателей в Каракасе

Еврейского общества в Росарио[108]

Кооперативной комиссии Индустриальной школы номер З в Кордове[109]

Комитета по сохранению Иерусалима

Римского клуба

Католического университета в Сальте[110]

Журнала Народной библиотеки имени Альмафуэрте[111]

Ассоциации выпускников института Линкольна (провинция Буэнос-Айрес)

Института преподавателей Мариано Морено в Белль-Вилль[112]

Литературного института в университете Куйо[113]

Общества писателей в Рио-Куарто[114]

Фестиваля в Колумбии.

В некоторых ответах он ссылается на то, что якобы страдает от (уже закончившегося) приступа подагры, который, однако, будучи упомянут, тут же возобновляется. Приступ длится дней пятнадцать — двадцать, и он пользуется этим, чтобы в который раз перечитать «Дон Кихота», обещая себе, что, как только боль стихнет, засядет писать.