Статьи из газеты «Вечерняя Москва» - Дмитрий Быков

Признаком чистейшей породы была верность хозяину. Отлично помню наводнявшие прессу в семидесятые годы легенды о собачьей верности: одна собака прошла за хозяином семьсот километров и нашла-таки его в чужом городе, другая третий год воет над местом, где хозяина убили, третья, как мальчик из пантелеевского «Честного слова», сутками сидела там, где ее оставили сторожить давно несуществующий груз… Задача была понятна: мы должны по-собачьи любить родное и по-собачьи не спрашивать, хорошо оно или плохо. Не зря роман Инги Петкевич о советской власти называется «Купание красной суки».

Самым точным произведением о советской власти стал «Белый Бим Черное Ухо» Троепольского. Троепольский до «Бима» написал много колхозной прозы, Тихонов до фильма о «Биме» сыграл Штирлица, но именно эта картина прославила и Троепольского, и постаревшего Тихонова, на чьем счету было штук десять культовых картин. Не могла история о собаке так взволновать общество, если бы не было в ней существенного подтекста. История о пропавшем, потерявшемся, замученном людьми псе говорила не только о кризисе гуманизма в обществе, не только о том, что все озверели, утратили идеалы, разучились сочувствовать друг другу и четверолапым друзьям, — но еще и о том, что все советское находится в серьезном кризисе. Главный символ советской власти вырождался на глазах: вместо бодрого пограничного пса — интеллигентный сеттер, завшивевший, больной, голодный, никому не нужный. Вся советская власть, иногда еще грозно порыкивавшая, давно уже, в сущности, стала превращаться в эту собаку. Помню, как во дни «Норд-Оста» встретилась мне на Пролетарке больная грязная собака, пытавшаяся согреться в подземном переходе, — и я с невыносимой предрассветной тоской подумал: вот так и Россия… Белый Бим с черной меткой — это был готовый символ страны, и вскоре эту собаку добили-таки, приговаривая, что собаке собачья смерть. Или сама она померла — теперь уже неважно. Важно, что без нее стало ненамного лучше.

Потом опубликовали повесть Георгия Владимова «Верный Руслан» — и стало понятно, что даже собака не всегда способна сохранять верность идеологии, когда эта идеология становится вовсе уж людоедской. Два одновременно грянувших издательских залпа — «Руслан» и «Собачье сердце» — доказали, что верность сама по себе ни к чему хорошему не ведет, а собачье обожествление сильнейшего, готовность по его приказу бросаться на кого попало, — вообще сомнительные добродетели. Кошачье мировоззрение возобладало, и собака надолго перестала быть главной героиней эпохи. Стало модно заводить дорогих, элегантных котов.

Продолжалось все это до тех пор, пока во главе страны не оказался человек, любящий собак по-настоящему. Я много раз видел и слышал Путина, но только единожды заметил в его глазах настоящую теплоту.

Это было, когда он по телевизору отвечал на вопрос о своем лабрадоре Кони. Лабрадор Кони — до некоторой степени символ нашей эпохи. Это не очень большая и не слишком агрессивная собака, не питбуль какой-нибудь и не бультерьер; она хороша не только для охоты, но и для игры; она не самец, а самка. То есть это собака с максимально, так сказать, человеческим лицом; возвращение собачьих добродетелей в самой мягкой, подчеркнуто неагрессивной форме. Но поворот обозначен. Она собака. Черного кобеля не отмоешь добела, говорит веселый русский мужичок; собаку не загримируешь ни под кого — лает.

Главная задача собаки — служить. Даже если заводят ее исключительно для развлечения.

…Сам я завел собаку в 1997 году, и вот при каких обстоятельствах. Мы с женой и дочерью возвращались из Парка культуры, где умудрились прокатать на аттракционах и проесть почти все деньги, бывшие у нас с собой. У жены случайно осталась в кошельке двадцатидолларовая бумажка. В метро продавали щенка лайки — удивительно красивого, примерно двухмесячного, с умными глазками. Этими умными глазками щенок так на нас смотрел, что мы выложили последнюю двадцатку (как раз за сто рублей щенка и отдавали). Нам сказали, что это мальчик, и мы немедленно назвали его Кингом, в честь любимого автора.

По дороге я зашел к матери — она живет в соседнем доме. Вообще-то она никогда не была замечена в особенной любви к собакам и в бытность мою ребенком не разрешала мне взять щенка невзирая на все мои сопли и вопли. Теперь же она вдруг пришла в восторг и вспомнила, что точно такая же лайка по кличке Багира, Багирулища, была у нее в детстве, когда мой дед — майор Советской Армии — после войны служил в Выборге. Мать принялась кормить животное, щекотать его, обнаружила даже, что оно на самом деле девочка, — ее тут же переименовали в Кингу, — и заявила, что берет собаку себе: «Вы не сможете за ней ухаживать!» Так единственная собака, которую я завел, оказалась не совсем моей. И вот какую вещь я заметил: появление собаки в доме повлияло на мать очень положительно! Она даже мне стала больше прощать. Она явно стала веселее. И как бы она ни радовалась, смывшись от семьи на лето в санаторий, — по собаке она тоскует страстно, расспрашивая главным образом о ней и уж только потом о внуках. Оно и понятно: с внуками мы как-нибудь справимся, они и сами не дураки, а собака требует ухода.

То есть я понял главное: наличие собаки действительно делает человека… ну, ответственнее, что ли, и при этом мягче. Все мы любим людей свободомыслящих и легкомысленных, но предпочитаем иметь дело с человеком долга. И если этот долг не превращает нас в животных — он делает из нас людей; надо только дозировать его. Делать это, в общем, несложно.

Чтобы не любить всей страной навязанного Руслана, Джульбарса или Мухтара, достаточно каждому завести свою собаку. Хотя бы внутреннюю.

Чтобы нам не навязывались добродетели вроде верности и чести — лучше выдрессировать их в себе самому. И это лучший совет, который я могу дать в канун года собаки всем, у кого почему-либо еще нет собаки.

15 декабря 2005 года,

№ 235(24280)

Веселый солдат

Она — о конце войны и первых послевоенных годах, обманувших его ожидания: легче не стало.

Но сам напор, жар, с которым написана эта вещь, ее жесткая лексика и черноватый юмор делают «Солдата» не только мучительным, но и радостным чтением. Так же выглядит и общение с Астафьевым: и весело, и мучительно. Ужасны подробности, о которых он говорит. Прекрасна и напориста его живая и горячая речь.

И сам он — некое воплощение неубиваемости, триумф мощи. Не говоря о том, что проза его до сих пор остается, вероятно, лучшим из того, что пишется сегодня по-русски. Уж точно — самым живым.

— Виктор Петрович, каждая новая ваша вещь о войне встречается дружными восторгами и столь же дружными упреками. Говорят, что это не та война, что это сгущение красок…

— Я не говорю, что моя война — единственно верная. Я помню такую. Я должен был написать свою.

У нас была война журналистская, война генеральская, война лейтенантская. Солдатской быть не могло потому, что при коммунистах писать ее было нельзя, а после коммунистов — практически некому. Я могу назвать тебе лучшие повести о войне. Это «Сашка» Кондратьева и последующие его вещи. Это проза Казакевича — «Звезда» и «Двое в степи». Обрати внимание, что из множества корреспондентов, командированных на войну, Казакевич был едва ли не единственным, кто регулярно на нее возвращался: за это разведчики его уважали и рассказали ему историю «Звезды». Безусловно, лучшую военную прозу написал Виктор Некрасов, которого выгнали-таки отсюда. Превосходная вещь Евгения Носова, друга моего и очень сильного писателя, — «Усвятские шлемоносцы». И я думаю, что моя повесть «Пастух и пастушка» была не худшим сочинением о войне — во всяком случае, я ее люблю больше всего написанного, наряду с «Последним поклоном».

— Значит, все-таки писалась правда о войне?

— Нет единой правды о войне. Она как бы существовала и была канонизирована — правда героическая, ничего общего с окопной не имеющая. У нас все время говорили — и говорят, это происходит большей частью от бездушия — что это был подвиг народа. А что это было истребление народа, который лет двадцать еще не мог от этой травмы оправиться, говорить было не принято. Эта война была выиграна не только героизмом, но и числом жертв, которых не жалели, и нечеловеческой выносливостью русского солдата. Этому солдату — и мне в том числе, я ведь рядовой, три года на передовой — временами хотелось, чтобы убили. Так он уставал. Иногда он питался по неделе кипятком с сухарями, иногда засыпал на ходу. Так и я мог погибнуть — заснули прямо в поле, проспали до ночи, и ехавший по этому полю танк включил фары.

Не то бы нас задавили свои — рев его нас не разбудил. Научились спать в таком грохоте, что новый человек оглох бы. Эта война стоила народу его будущего — вся срединная Россия осталась без мужчин, и ничем эту жертву не окупить, ничем яму не выровнять.