Вестник - Ева Соулу

Алекс пошевелился. Медленно повернул голову. Белые пряди осыпались на глаза, вызывая смутное беспокойство. Транквилизаторы по-прежнему держали тело, превращая мысли в неживое месиво. Острая боль трепыхнулась в легких, но вильнув золотым хвостом, уплыла в темноту. Он вздохнул от одиночества.

— Алекс? — Голос Джулии. Звуки ранили слух, и он замер, всё еще смутно надеясь, что его оставят в покое. — Это я.

Внезапно он вспомнил, кто она, и неясная улыбка появилась на его лице; подержалась секунду и потухла.

Ей показалось, что он что-то шепчет. Она склонилась — так низко, что почти коснулась губами его виска. Он действительно говорил, не открывая глаз и не глядя на нее.

— Джулия… нилось…

— Я здесь, всё хорошо.

— Скажи. Ко мне… при… приходили? — Он замолчал ненадолго. — Это было… на самом деле?

Она не поняла, от чего на нее накатило такое отчаянье. От того, что ему всё еще больно? От того, что в его голосе нет страха? Или потому, что, услышав этот голос, она поверила, что «никто ни на кого не нападал»?

Астоун

07:58

Среди вороха разбросанных конвертов змеились светлые пряди. Они вспыхивали при высоких свечах, вычерчивая на полу сложный узор. В открытое окно впивался утренний холод; снаружи было сумрачно, почти темно. Ветер ненароком дышал на опрокинутое на ковер обнаженное тело. Старые часы отбили восемь, и с последним ударом ожила женская фигура.

Женщина подняла лицо, ее губы лихорадочно алели. Глаза были закрыты, веки дрожали, словно от боли.

— Отче наш, сущий на небесах… — Она беззвучно зашептала молитву, потом внезапно запнулась на полуслове. Ухмылка перекосила рот, женщина зажала его рукой: то ли плач, то ли смех — будто льдинки зацокали по стеклу.

Ее била крупная дрожь, в унисон раздался стук в дверь. Она молчала. В ответ робко звякнула оконная рама. Длинная штора взвилась клубом темно-красного шелка, рванулась, полоснув по свечам. Женщина открыла глаза, в них плясала горячка.

— Госпожа, лорд Ричард просил передать, что повез вашу сестру к доктору. Они обещали вернуться до обеда.

Ни звука в ответ. Она могла бы растерзать его.

Отчаяние рвалось наружу — вот-вот покажется. Лишь Виктория знала, как угомонить ее, и она ушла — она всегда уходит. Но рано или поздно ей приходится возвращаться. Такова любовь. Нельзя покинуть то, что любишь. Даже ценой собственной жизни. Нельзя не думать об этом, нельзя отвернуться. Мысль о ней обжигает тело изнутри — и это единственное, что делает его теплым. Существование похоже на длинную иглу, медленно входящую в грудь. В этом движении столько сладости — ей бы только забыть, что скоро раздастся пронзительный скрежет, когда игла пройдет насквозь и ударится о замковую стену. Мысль о брате разъярила ее, как в первый раз.

Эта тварь постоянно маячит перед глазами. Она возненавидела его с той самой минуты, как увидела белые мальчишечьи руки, лежащие на плечах двух девочек. Его привезли вместе с ними. Старшая очаровывала, а вторая… Что стало со второй? Она не помнила.

Головная боль приливала всё быстрее, наполняя тело тошнотворным ужасом. Ей все мешали, все.

— Госпожа?

Да что же ему надо от нее?! Надоедливый урод! Вечно лезет со своей дрожащей ухмылкой, всегда обо всём знает. Иногда ей хотелось столкнуть его с лестницы, просто чтобы посмотреть, как он кулем покатится по ступеням и под конец примет свой истинный вид — вид кривой, сломанной куклы.

Наконец, Эшби ушел и отпустил тишину. Холод усилился, но женщина словно не замечала этого. Встала, подошла к секретеру. Красное блестящее дерево было влажным, как лед. Пальцы наткнулись на инкрустированную крышку, оставившую на них тонкие царапины.

Она отомкнула запертый ящик, нежно извлекла шкатулку, обернутую в белую шаль. Развернула. По серебряной рамке небольшой фотографии разбежались крохотные блики. Лицо этого человека всегда казалось ей скорбным. Даже когда он улыбался, в его глазах стояло высокое, холодное небо. Она могла слышать дождь, бежавший по желтой траве, дотрагиваться до парусов нездешней осени, но так и не решилась признаться ему… Эта жизнь не сбылась. Сколько слез она пролила над его лицом, сколько бессильной ярости. Марго стала ее шальной пулей.

Взглянув на свое отражение в стекле фотографии, женщина столкнулась с чужими широко раскрытыми глазами.

Она молода. Время едва ее тронуло — это тоже пришло взамен. Но чем бы она ни владела сейчас, игла прошла насквозь и от удара сломалась пополам.

Она смотрела в стекло. Прикоснувшись к нему лбом, зло прошептала:

— Ты обманула саму себя, ведь правда, Каталина?

Портрет выпал, зазвенев серебряной рамкой. Элинор свернулась клубком на ковре, кутаясь в ледяной шелк.

— Викки… — Ее голос стал хриплым и жалобным.

Клиника св. Иоанна

11:30

— Гляжу, головой вы повредились гораздо серьезнее, чем я думал! Даже не просите, я ни за что не соглашусь!

Алекс устало опустил веки, от раздражения всё горело внутри.

— Да это абсурд! — не унимался врач.

Алекс молчал.

— Прошу вас, мистер Райн, внимательно выслушайте меня еще раз…

Кранц чувствовал, что ему не удается убедить пациента, а потому снова принялся шаг за шагом излагать, насколько опасны предъявленные ему требования — питая слабую надежду, что до этого странного человека всё-таки дойдет, что сбрендил тут именно он. Но взвешенный монолог разбился о прежнее упрямое молчание. Врач выдохся и упал на стул.

Минут через пятнадцать Райн соизволил подать признаки жизни, он взглянул на врача хмуро, но уже не столь враждебно.

— Доктор, вы не сможете…

— Мистер Райн, простите, что перебиваю!

— Опять.

— Я очень рад, что вы в состоянии спорить, но это бессмысленно. Поберегите силы. Я не могу вас отпустить, я просто не могу! Да вы вообще понимаете, о чём просите?!

Кранц вскочил и зашагал к двери, надеясь таким образом прервать закольцованную дискуссию. Мгновеньем позже его окликнули. Клацнув челюстью, врач обернулся. Лицо Райна было на удивление спокойным: он уже сидел, и похоже, собирался выполнить обещанную угрозу — покинуть больницу на собственных сломанных ногах. Оценив обстановку, Кранц ретировался. Он помнил о приступе минувшей ночью; аффект аффектом, но сколько усилий им пришлось приложить, чтобы привести Райна в горизонтальное положение… Собственно, это даже была не их заслуга — он просто потерял сознание.

— Мистер Райн, не надо устраивать представление. Я не собираюсь удерживать вас насильно, но неужели так сложно понять? У вас всего несколько часов назад был рецидив, до этого вы находились в коме, и на вас в очередной раз напали. — Он не позволил Алексу возразить. — Подумайте хотя бы о девушке! Покинув больницу, вы подвергнете себя дополнительному риску, а она, несомненно, последует за вами. Здесь вы лучше защищены… Ведь правда?

Это прозвучало глупо, словно он пытался приманить ребенка леденцом. Алекс поморщился. Подумал и откинулся обратно на подушки — от выражения его лица мог замерзнуть воздух. Поскольку говорить он больше не порывался, Кранц позволил себе чуть-чуть поверить в благополучный исход спора.

— Я не могу вас выписать. Знаю, юридически я не имею права препятствовать, пока вы признаетесь вменяемым, но… Черт возьми! Мы ведь столько сделали, чтобы спасти вам жизнь. Хотите всё испортить? Нет уж.

Алекс улыбнулся. Кранц подождал, не начнет ли тот снова припираться, но Райн лишь неопределенно покачал головой. Солнце, пробивавшееся сквозь жалюзи, подсвечивало его лицо — всё еще смуглую от загара кожу и седые волосы. Уже почти полностью белые, как заиндевевшая трава.

— Благодарю вас, — наконец вымолвил он. Потом с минуту молчал, но врач не смел покинуть пост возле его кровати, не дождавшись более определенного ответа. Райн миролюбиво улыбнулся. — Но я должен.

Кранц застонал в голос. Алекс отвернулся:

— Пожалуйста, подготовьте документы. Я хочу вернуться домой.

— В Австралию, прямо так?!

— Нет. В Астоун.

— О господи… — Джулия застыла в дверях.

Астоун

12:14

В коридоре тянуло холодком. Поворот галереи упирался в темноту, а дальше лежали каменные казематы — покои сгинувших алхимиков. Фигура, облаченная в бордовый шелк, невольно остановилась перед огромной дверью.

Он не хотел ее. Астоун отвергал сам факт ее существования. Но упрямая женщина по-прежнему мечтала покорить его. Всё самое лучшее, что у нее было, она подарила старому замку. Даже себя. Принеся эту жертву, она почувствовала странную свободу — словно сама ее душа стала подобна камню и песку, взметнувшимся в небо. Она осталась и потерялась в нем.