По имени Ветер - Александра Васильевна Миронова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Ян пришел в сумерках на следующий день после смерти Петра Алексеевича, и впервые Есении не хотелось видеть мужа. Неожиданно он показался ей абсолютным злом. Ведь в человеческой смерти он черпал вдохновение. Она целый день слышала новые мелодии, льющиеся из-под его пальцев, несмотря на приезд полиции и высоких гостей. Он лишь поздоровался с ними, бросил дежурную фразу, что готов ответить на все вопросы и помочь семье покойного, после чего удалился в концертный зал и продолжил писать, оставляя все бытовые моменты на откуп Есении и Маше.
Темнота забирала Яна, даря ему вдохновение. А что оставалось Есении? Лишь последовать за ним, ведь она тоже чудовище – в безуспешных попытках сделать лучше себе она готова заставлять страдать других. Впрочем, в страдания Ветра она не особо верила. Как можно верить в глубокую привязанность человека, чья дверь всегда открыта для малознакомых девушек?
Ян, словно бесплотная тень, скользнул в комнату и присел рядом с женой. Та не замечала холодного пота, который струился по ее лицу, не замечала сгустившихся сумерек и даже света луны, освещающего прекрасное лицо Яна.
– Метрополитен-опера хочет премьеру. Мне звонил Карл, он решил предложить им эксклюзив, и они согласились. Завтра пришлют возможный каст. Когда я закончу, сразу же вылетим к ним, – восторженно сообщил ей муж.
– Сей…сей… сейчас… – с трудом сквозь сведенные судорогой зубы прошептала Есения.
– Что? – Муж наклонился и поцеловал ее в мокрый лоб. Слегка поморщился. – Милая, это ты из-за смерти садовника так расстроилась? Это был сердечный приступ, тебе же сказали. Жаль, конечно, но…
– Замолчи, – прохрипела Есения, – давай уедем сейчас. – Ее снова сотрясла судорога, и она была не в силах говорить нормально.
Ян закатил глаза и встал.
– Милая, не говори ерунды. Ты умница, что привезла меня сюда, я тебе за это бесконечно благодарен. Здесь я наконец-то начал писать. И я обязательно закончу начатое, после чего мы уедем в Америку.
– Тебе… тебе… на меня плевать? – в отчаянии спросила Есения.
– Не начинай, милая, ты же знаешь, что нет. Все, что я делаю, я делаю ради тебя. – Ян направился к выходу. – Я лягу в другой комнате.
– Ты не ляжешь, – прохрипела ему вслед Есения.
Ян, уже взявшийся за ручку двери, обернулся и с удивлением уставился на жену.
– Что ты имеешь в виду? – слегка нахмурился он.
– Ты не ляжешь, ты будешь колоться, я вижу тебя там каждую ночь. – Глаза обожгло, словно кто-то положил на них два кусочка льда. Слезы бы очень помогли, но их не было. Они замерзли много лет тому назад. – В доме что-то происходит, Ян. Кто-то бьет посуду и пишет «Смерть» на дверях столовой.
– Что за дурацкие шутки? – нахмурился Ян, пропуская мимо ушей слова жены о наркотиках.
– Это не шутки. Если бы ты был в нормальном состоянии, ты бы заметил, что сюда приезжала полиция. Кто-то разбил посуду и написал «Смерть» на двери столовой, а спустя несколько часов Петр Алексеевич умер.
Есении удалось на короткое время справиться с дрожью. Она собрала все силы, чтобы выдавить из себя короткую тираду, после чего снова рухнула на подушки, и тело пронзила судорога.
– Вот как. Очень интересно, – хмыкнул Ян и, больше не говоря ни слова, вышел из комнаты, слегка хлопнув дверью, – высшая степень недовольства, которую он себе позволял.
И Есения приняла решение. Ей понадобилось еще несколько часов, чтобы его осуществить. Мысли о предстоящем придавали ей силы. Она дождалась, когда дрожь немного утихла. С трудом откинув одеяло, Есения встала и, держась за массивную кровать и за стены, направилась в душ. Температура воды была обжигающей, кожа немедленно покраснела, но Есения чувствовала, как ей становится лучше. Вернувшись в комнату, она тепло оделась, а затем, все так же держась за стены, чтобы не упасть, медленно вышла в коридор и направилась к комнате для рукоделия.
В старом доме просыпалась новая жизнь, невидимая и пугающая. Есения вдруг подумала, что теперь к голосам призраков, которые живут в этом доме, прибавится еще и голос Петра Алексеевича.
Она больше не могла здесь оставаться. Ей казалось, что еще одну ночь в одиночестве она просто не переживет, у нее остановится сердце, как у Нины Сергеевны и Петра Алексеевича.
С трудом распахнув окно, ведущее в сад, Есения переступила через порог и оказалась на улице.
С первым шагом в сад стало легче дышать, впрочем, ноги у нее перестали дрожать, только когда она открыла калитку и вышла на улицу.
Мысли о Ветре, далеком от музыки, гениальности, демонов и смерти, придавали ей сил. Она шла медленно и, как ей казалось, целую вечность. Приступ отнял у нее все силы, поэтому путь к дому Ветра занял у нее вдвое больше времени. Ей казалось, что холод отступил, впрочем, теперь она понимала, что это не так. Он лишь затаился где-то в уголке сердца – до нового приступа.
Во время подъема на третий этаж ей приходилось останавливаться через каждые два-три шага, чтобы отдышаться. Она вцепилась в перила и боялась их отпустить. Без опоры она точно упадет. Последний лестничный пролет показался Есении путем на Голгофу.
Подойдя к квартире Ветра, она прислонилась лбом к дверному косяку и отдышалась. После чего толкнула дверь – та была, по обыкновению, открыта. В квартире тихо играла музыка – инструментальная обработка известных хитов. В маленькой кухне на столе, который с трудом умещал двоих, стоял граненый стакан с водой, а в нем алела роза. Рядом со стаканом тарелка, прикрытая сверху другой тарелкой. Ветра не было видно и слышно. Возможно, он уже спал.
Есения вдруг почувствовала, что безумно проголодалась. На цыпочках, стараясь не шуметь, она подошла к столу и рядом с тарелкой обнаружила записку:
«Я решил, что ты захочешь поесть. Роза тебе».
Она приподняла тарелку и обнаружила ломти пышного мягкого хлеба, вяленое мясо, сыр и кусочек домашнего масла. Есения протянула было руку к еде, но остановила себя – как это будет выглядеть? Пришла к мужчине посреди ночи и сразу начала есть? Ответ явился сам собой. Есения вдруг поняла, что ей совершенно не важно, как это будет выглядеть. Да и Ветру наверняка тоже. Ведь он оставил эту еду для нее, поэтому к черту услов- ности.
…Ветер нашел ее на кухне, доедающей последний кусок хлеба и гладящей алую розу в граненом
