Киммерийская крепость - Вадим Давыдов

— Что я самозванец? — улыбнулся Гурьев. — Я действительно самозванец – в том смысле, что всегда прихожу, когда хочу, не дожидаясь, пока меня позовут.

— Вы в самом деле имеете педагогическое образование?

— Ну конечно же, нет, — улыбнулся Гурьев. — Вы хотите узнать, буду ли я следовать в русле школьной программы по литературе? В пределах разумного. Детям должно быть со мной интересно – это главное. А прочтут они ту или другую книжку, две или три – это неважно. Вот совершенно. Так что – всё в порядке? — невинно осведомился он.

— Не знаю, — вздохнула Завадская. — Ей-богу, не знаю. Не могу никак определить.

— Ну, у вас ещё будет время подумать, — обнадёжил её Гурьев.

— Спасибо, — язвительно отпаривала заведующая. Почему-то ей было удивительно легко с этим молодым человеком, которого она, в общем, должна была, по всем статьям, опасаться. Он и был опасен – это чувствовалось. Но как-то… куда-то в другую сторону. Не ей, не школе – кому-то совсем другому была адресована эта его опасность. И она спросила – не умея, да и не желая скрыть любопытства: – Как у вас это так ловко выходит?! Вы психологией занимались?

— Вы не поверите, — Гурьев лучезарно улыбнулся, — но я даже понятия не имею, что это такое.

— А если серьёзно?

— Серьёзно? — Он перестал улыбаться и заговорщически приблизил губы к уху Завадской: – Если серьёзно, я просто пытаюсь не врать. Особенно – детям.

— И… получается?

— Получается. А дальше будет получаться ещё лучше.

Он хотел добавить кое-что ещё, но не успел. Дверь распахнулась, и в учительскую торжественно внёс себя немолодой уже, давно лысеющий невысокий человек в «сталинке» и галифе, заправленных в сапоги. Усы на его широком и рыхлом бабьем лице смотрелись крайне нелепо, но их хозяин, судя по всему, необыкновенно гордился заботливо выращенным под носом куском серой пакли. Гурьеву не составило труда догадаться: это и есть Трофим Лукич Маслаков собственной персоной. Физкультпривет, усмехнулся про себя Гурьев, поглядим, что ты за резиноизделие.

Маслаков подошёл к нему, протянул руку и покосившись на Завадскую, напыщенно произнёс:

— Здравствуй, товарищ Гурьев! Поздравляем тебе со влитием у наш коллехтив!

— С-спа-асибо, Т-трофим Лукич, — задушенно пискнул Гурьев и, потупившись, начал старательно ковырять пальцем стол. — Я п-постараю-юсь оп-п-правдать…

— Да ты не смущайся, товарищ Гурьев, — толстым и довольным голосом сказал Маслаков. — Окажем тебе поддержку, как у коллехтиве полагается, люди у нас политически грамотные, здоровые люди в основном, — при этом он опять покосился на Завадскую. — Ты комсомолец, или член партии, может?

— Н-не-ет, — ещё тоньше пропищал-проблеял Гурьев, — я не член… И не комсомолец… М-мне уже д-двацать девять, Т-трофим Лукич…

— А-а, — закивал Маслаков, — ясно, ясно. Ну, если зарекомендуешься в обчественной работе, как оно полагается, то и если заслужишь у партию, то и примем, конечно. Нам нужны молодежь, кадры, та-скать…

Глаза Гурьева наполнились слезами от умиления. Он суетливо затоптался и в полном замешательстве начал мять свой шёлковый английский галстук:

— Я… Т-трофим Лу-лук-кич… Я… Н-не мог мечтать… Такая честь…

— Ну-ну, — Маслаков хотел похлопать Гурьева по плечу, но дотянулся только до локтя. — Выше голову, товарищ Гурьев! Работай. У меня бюро горкома, обстановка за рубежом осложнилась, — значительно добавил Маслаков и, деловито помусолив взглядом расписание уроков, удалился.

Гурьев посмотрел ему вслед, вздохнул, сел и, как ни в чём ни бывало, углубился в свои записи, словно забыв о Завадской. Та с суеверным ужасом смотрела на него, взявшись рукой за горло. Потом спросила тихо:

— Что… Что с Вами, Яков Кириллович?!

— Ничего, — Гурьев глянул на заведующую и мило улыбнулся. Учительская была пуста, шли ещё уроки. — Приступ подобострастия. Обыкновенное дело. А разве больше ни с кем тут такого не случается?

Завадская сделала попытку выйти, но Гурьев стремительно преградил ей путь:

— Вы что-то определённо хотели сказать, дражайшая Анна Ивановна.

— Нет. Отойдите. Вы с ума сошли!

— Да нисколько. Вас возмутило, покоробило, оскорбило до невозможности то, что я только что проделал. А?

— Что всё это значит?!

— Вы не ответили на мой вопрос, — в голосе Гурьева тихо, но отчётливо – и опасно – на этот раз в самом деле опасно – лязгнул оружейный металл.

— Вы действительно хотите услышать?!

— Разумеется.

— Вы… Вы были… отвратительны, — содрогнувшись, прошептала Завадская.

— Неужели? — просиял Гурьев. — Анна Ивановна, Вы – взрослый человек. И всякое видели в жизни. Ложь, подлость, предательство. И, тем не менее, вам сделалось не по себе. А теперь на один лишь миг представьте себе, каково приходится детям. Ведь они постоянно и подолгу наблюдают, как вы все по очереди и скопом подскакиваете перед этим несообразным филистером и ничтожеством, который и на родном-то языке не в состоянии двух слов грамотно связать. Ну, добро, был бы он и в самом деле эдакий доподлинный и кровожадный злодей. А то ведь – смешно. Клопишка какой-то, право слово. Да Шульгину только цыкнуть на него – и всё. Скажете, нет?

Завадская покачала головой и стремительно вышла.

Обиделась, решил Гурьев. Он усмехнулся, сел и откинулся на спинку стула. Ничего. Поймёт. Должна. Страх, конечно, здорово отбивает мозги, но, оказывается, не совсем. И это радует. А Маслаков… У него были наполеоновские планы в отношении Маслакова, детей, педагогов, воспитательного процесса и кое-чего ещё. Раз уж попал сюда. Позже. Не волнует меня сейчас Маслаков, подумал он. Совсем другое меня сейчас занимает.

Завадская вернулась в свой кабинет и, закрыв дверь, повернула ключ в замочной скважине, подошла на подгибающихся ногах к дивану и медленно опустилась на подушки. И зажмурилась, зябко поджав под себя ноги. Господи, какой стыд, Боже мой, подумала она. А ведь мы действительно такие. Мы действительно всё время на задних лапках перед этими… Господи, как плохо, стыдно-то как… А он жестокий. Жестокий? Нет, нет, конечно, мы заслужили. За всё это время, за безумный этот произвол, в воздухе которого маслаковы чувствуют себя, как рыба в воде. Все заслужили. И я больше всех. Господи, ну, что же я-то могу?!. И за детей… Боже, да кончится этот ужас когда-нибудь?!. Неужели что-то сдвинулось? И где? Неужели там, наверху, поняли, наконец… Неужели Сталину, наконец, доложили правду? Но кто?! И если да, то почему так тихо?! Почему ничего не скажут людям? Это же невозможно, так обращаться с людьми! Ведь мы люди! Всё-таки – люди! И ведь приходят, немногие, но приходят, выпускают ведь кого-то… Спасибо вам за урок, Яков Кириллович, славный вы мой, откуда вы только такой взялись… Всё правильно. Кто-то же должен первым?!

И Завадская опустила в ладони мокрое от слёз лицо.

Сталиноморск. 2 сентября 1940

Гурьев посмотрел на часы – уроки в 10 «Б» заканчивались через несколько минут. Он спустился по лестнице, подошёл к двери классной комнаты, где шло последнее занятие. Двух ребят оставлю, подумал он. Надо строить защитную цепочку. Завтра разберёмся повнимательнее. Никак не соберусь с Макаровой к её знакомцу отправиться… Мне тоже нужно время, чтобы всё прокачать, я же не Господь, Бог Воинств, в конце-то концов.

Он вошёл буквально за несколько секунд до звонка, коротко извинился перед Цысиным, удивлённо посмотревшим на него, и улыбнулся школьникам – всем сразу:

— Сомов, Остапчик, Чердынцева. Задержитесь, пожалуйста, на несколько слов.

Прозвенел звонок. Ребята покинули класс – все, кроме тех, кого назвал Гурьев. Двое парней и девушка остались на своих местах. В глазах – ожидание, удивление, интерес. А у Даши… Он снова улыбнулся:

— Фёдор, Степан, подождите в коридоре. Я вас позову, — и, когда ребята вышли, наставил колючий взгляд на Дашу: – Давай, дивушко, начистоту. Ты мне сказала, будто никого из наших пляжных знакомцев совсем не знаешь. А вот они, похоже, тебя знают, и неплохо. Четвёртого дня я за собой «хвост» срисовал.

— Что?!

— Слежку, Дарья. Слежку. Дилетантскую, но настойчивую. Я слушаю тебя.

— Я ничего не знаю, Гур. Честное слово.

— Мы ещё в школе, — Гурьев растянул губы в подобие улыбки. — Ты обещала.

— Извини…те. Я честное слово ничего не знаю.

— Тогда давай думать, Дарья. Угадывать давай. Что такое это может быть.

— Я ни с кем из них не водилась, — нахмурилась Даша. — Никогда.

— Ну, допустим. Отшила кого-нибудь из них не очень вежливо?

— Нет, — упрямо вскинула подбородок девушка. — Никогда я ни с кем из них близко не сталкивалась. Я не знаю.

— Я тебе верю, дивушко, — мягко сказал Гурьев. — Верю. Но я беспокоюсь, и не без оснований. Потому что эта публика на тебя определённо нацелилась, и нацелилась весьма конкретно. Ты подумай, пожалуйста, почему. И, как надумаешь, сразу скажи мне.