Перья - Хаим Беэр
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Голос Ледера зазвучал так, будто он говорил издалека. В Вене разворачивалась жизненная драма Поппера-Линкеуса, в Вене им было создано его замечательное учение, в Вене навсегда закрылись его ясные очи, и там же, в распутной Вене, он, Ледер, часто бывал у великого мыслителя. Скромный дом основоположника в Хитцинге был свидетелем его человеческого подвига: полупарализованный, прикованный к своему креслу, страдавший жестокими болями Поппер не оставлял интеллектуальных трудов, и сюда, в Хитцинг, к нему приезжали лучшие люди того времени. Профессор Эйнштейн беседовал с хозяином дома о физике, бессмертный актер Александр Моисси ценил возможность поговорить с ним о сценическом искусстве, актриса Ида Роланд зачитывала Попперу знаменитые пьесы.
Но поистине незабываемым для Ледера оказался день 21 декабря 1921 года. Он был тогда в числе десяти человек, присутствовавших при бракосочетании Поппера с его помощницей Анной Кранер. Церемонию проводил раввин доктор Фойхтванг. Невестой великого человека была семидесятилетняя женщина, простая крестьянка-католичка из Бургенланда. Поппер называл ее Анерель, и она на протяжении многих лет преданно ухаживала за ним. Пожелав сделать ее своей законной наследницей, Поппер решил жениться на ней, и непосредственно перед церемонией бракосочетания Анна приняла иудаизм. В глазах у присутствующих стояли слезы, когда раввин, преклонив колени перед ложем умирающего Поппера, попросил того подписать брачный контракт. Рядом с раввином стояла Маридель, ближайшая родственница новобрачной. Одетая в нарядное платье, она скорбно осеняла себя крестным знамением.
На следующий день Ледер снова пришел навестить Поппера и узнал о его кончине. Голова великого человека покоилась на бархатной подушке, глаза его были закрыты. У тела стояли доктор Ганс Мартин, бывший личным врачом покойного, Мендель Зингер, профессор Ерузалем[181] и, конечно, две женщины, сопровождавшие Поппера на протяжении всей его жизни. Супруга профессора Ерузалема сообщила присутствующим, что Поппер, узнав о решении венского муниципалитета назначить ему почетную пожизненную пенсию, сказал, что у него осталось только одно желание — чтобы о праве называться его родиной спорили семь городов, как это было с Гомером.
— А снаружи Вена жила своей жизнью, и ей не было дела до угасшего в ее небесах светила, — продолжил Ледер. — Но возможно ли, что появление и исчезновение такого гиганта вообще не оказало воздействия на людские сердца?
Он находил подобное немыслимым и полагал, что жизнью и смертью Поппера на венцев было оказано таинственное влияние. В складки их сознания заброшены семена любви и почтения, которые непременно прорастут через какой-то срок, если не у современников Поппера, то у их потомков.
— Кто знает, возможно, решающий час настанет уже сегодня вечером, и нам нельзя его упустить! — воскликнул Ледер.
За окном начал накрапывать дождь, стекла снова запотели. Ледер расхаживал по комнате, потом подошел к окну и написал на нем пальцем свои инициалы. То же самое он сделал у второго окна. Сегодня вечером, объявил он, ему предстоит обрезать необрезанные сердца иерусалимцев и венцев[182]. Одновременно. Представители Старого ишува приглашены, в исключительном порядке, на встречу венского кружка. Расхожее присловье «нет пророка в своем отечестве» будет опровергнуто ныне дважды: выходцы из Вены признают учительство Поппера-Линкеуса, а иерусалимский Старый ишув, из среды которого вышел он, Мордехай Ледер, наконец-то признает величие своего земляка и собрата.
Стоя ко мне спиной, он стал снова выписывать на запотевшем стекле свои инициалы. Потом пририсовал к ним лучащийся глаз. Серое небо и кроны деревьев за окном то становились видны мне, то заслонялись его фигурой. Ледер насвистывал веселую песенку, и мне показалось, что он вообще позабыл о моем присутствии в комнате. Желая вернуть его внимание, я спросил, не подразумевает ли он под встречей венского кружка банкет, который устраивает сегодня наша соседка, мастер постижерных работ госпожа Рингель по случаю какой-то там годовщины визита императора Франца Иосифа в Святую землю.
— Откуда ты знаешь? — в голосе Ледера прозвучали удивление и обида человека, чья сокровенная тайна неожиданно оказалась достоянием посторонних. Я попытался успокоить его и стал объяснять, что госпожа Рингель и ее муж — наши соседи, что я часто бываю у них дома и лишь поэтому осведомлен о планируемом мероприятии. Ледер оставался глух к моим объяснениям. Мрачное недоверие не покинуло его, даже когда я поклялся, что покрою нашу дружбу позором, если выдам кому-нибудь его тайну.
— Ты принесешь сегодня присягу поппер-линкеусанской продовольственной армии, и будь что будет! — произнес он наконец и погрозил мне пальцем.
Мое дальнейшее уклонение от присяги, добавил Ледер, вызовет самую строгую реакцию военного совета.
6
Церемония присяги проводилась тайно, в лучших традициях подпольной революционной романтики.
Ледер сказал, чтобы я вышел в соседнюю комнату и дождался там завершения приготовлений. Из-за двери можно было расслышать, что он лихорадочно мечется, передвигает мебель, открывает и закрывает окна. Когда я был снова допущен в помещение штаба, там царила темнота, которую едва рассеивала слабая лампочка в сине-белом эмалированном абажуре. Свисавшая с потолка на длинном электрическом проводе, она почти достигала стола и освещала расстеленный на нем бархатный флаг цвета желчи и старую книгу, лежавшую на вышитом посередине флага гербе.
— Это Библия нашего движения, — объявил Ледер, бережно открывая книгу и показывая мне дарственную надпись на ее форзаце. Скачущие неровные буквы заставляли предположить, что надпись выведена дрожащей старческой рукой. Ледер предоставил мне самому помучиться над немецким текстом, а потом сообщил, что работа Поппера «Право на жизнь и обязанность умереть» была подарена ему автором с личным посвящением.
Верховный главнокомандующий продовольственной армии велел мне положить на книгу правую руку и в точности повторить за ним слова присяги:
— Я обязуюсь хранить верность… И даже отдать свою жизнь…
Голос Ледера звучал в темноте отчужденно и торжественно. Казалось, церемония близка к завершению, когда он вдруг прервал ее, выскочил в соседнюю комнату, вернулся оттуда с потрепанным чемоданом, положил его на скамью, раскрыл и, покопавшись в чемодане какое-то время, извлек из него чехол с тфилин. На давно полинявшем коричневом чехле посекшейся золотой нитью были вышиты инициалы «Д. Л.». Положив тфилин на немецкую книгу, Ледер потребовал, чтобы я
