Сынок, женись на еврейке! Будущее еврейского народа зависит от тебя - Нафтоли Шрайбер
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Тогда я не понимал, но теперь мне ясно, что означала эта усмешка…
Возвращаюсь однажды домой уже к вечеру и застаю писаря Федьку на улице с моей Хавой, с третьей дочерью, следующей за Годл. Увидав меня, парень повернулся, снял передо мною шапку и ушел. Спрашиваю у Хавы:
– Что тут делал Федька?
– Ничего! – говорит.
– Что значит «ничего»?
– Мы разговаривали! – отвечает она.
– А что общего у тебя с Федькой? – спрашиваю я.
– Мы, – говорит она, – знакомы уже давно.
– Поздравляю тебя с таким знакомством! – говорю я. – Хорошая компания для тебя – Федька!
– А ты разве его знаешь? – отвечает она. – Знаешь, кто он такой?
– Кто он такой, я не знаю, – говорю я, – родословной его не видал. Но понимать – понимаю, что он, должно быть, очень знатного рода: отец его, наверное, был либо пастух, либо сторож, либо просто пьяница…
Тогда она мне заявляет:
– Кем был его отец, я не знаю и знать не хочу, – для меня все люди равны. Но то, что сам он человек необыкновенный, это я знаю наверняка…
– А именно? – спрашиваю я. – Что же он за человек такой? А ну-ка, послушаем…
– Я бы сказала тебе, да ты не поймешь, Федька – это второй Горький.
– Второй Горький? А кто же такой был первый Горький?
– Горький, – отвечает она, – это нынче чуть ли не первый человек в мире!..
– Где же он обретается, – говорю я, – твой мудрец, чем он занимается и что он проповедует?
– Горький, – отвечает Хава, – это знаменитый писатель, сочинитель, то есть он книги пишет, и к тому же редкий человек, чудесный, замечательный, честный, тоже из простонародья, нигде не учился, все самоучкой… Вот его портрет.
При этом Хава достает из кармана карточку и показывает мне.
– Вот это, – говорю, – и есть твой праведник, реб Горький? Готов поклясться, что я его где-то видал: не то мешки на станции грузил, не то бревна в лесу таскал…
– Что ж, это, по-твоему, недостаток, если человек своими руками хлеб добывает? А ты сам не трудишься? А мы не трудимся?
– Да, да, – отвечаю я. – Конечно, ты права! В писании прямо так и сказано: «От трудов рук своих будешь кормиться» – не будешь трудиться, – есть не будешь. Однако я все же не понимаю, чего здесь надо Федьке? По-моему, лучше бы ты была с ним знакома на расстоянии. Ты не должна забывать, – говорю, – «откуда пришел и куда идешь», – кто такая ты и кто он.
– Бог, – говорит Хава, – создал всех людей равными.
– Да, да! Бог создал Адама по образу и подобию своему. Нельзя, однако, забывать, что каждый должен искать себе ровню, как в писании сказано: «Каждый по достатку своему».
– Удивительное дело! – перебивает она меня. – На все у тебя имеется изречение. А нет ли у тебя изречения насчет того, что люди сами поделили себя на евреев и неевреев, на господ и рабов, на богачей и нищих?
– Те-те-те! – отвечаю я. – Это ты, дочка, больно далеко хватила!
И объясняю ей, что так уж повелось на земле с первых дней сотворения мира.
– А почему так повелось?
– Потому что Бог так создал мир!
– А почему Бог так создал мир?
– Ну, знаешь, – отвечаю я. – Если мы начнем спрашивать, отчего да почему, так вопросам конца не будет!
– На то, – говорит она, – Бог и дал нам разум, чтобы мы вопросы задавали…
Тогда я ей говорю:
– Есть у нас обычай: если курица петухом петь начинает, ее сейчас же к резнику волокут, как в молитве сказано: «Дарующий разум петуху…»
– А не хватит ли горланить? – вмешивается вдруг моя Голда, выходя из дому. – Уже час, как борщ на столе, а он все заливается!
– Вот те и здравствуй! Недаром мудрецы говорят: «У бабы слов – девять коробов». Тут о серьезных вещах толкуют, а она со своим молочным борщом!
– Молочный борщ, – отвечает Голда, – может быть, такая же серьезная вещь, как и все твои серьезные вещи…
– Поздравляю! – говорю я. – Новый философ выискался, прямо из-под печки! Мало того что дочери такими умными сделались, так и жена Тевье стала через трубу в небо летать!
– Уж раз заговорили про небо, так провались ты сквозь землю!
Как вам нравится такое приветствие, да еще натощак?
Словом, давайте, как пишется в книжках, оставим царевича и возьмемся за царевну, то есть за попа…
Однажды под вечер еду я домой с порожними крынками и у самой деревни встречаю его. Сидит на кованой бричке, сам правит лошадьми, а расчесанная борода развевается по ветру. «Ах ты, черт побери, думаю, хороша встреча!»
– Добрый вечер! – говорит он. – Не узнал меня, что ли?
– Скоро разбогатеете, батюшка! – отвечаю, снимаю шапку и хочу ехать дальше.
– Погоди немного, Тевль, – говорит он. – Куда ты так торопишься? Я хочу сказать тебе пару слов.
– Ну что ж! – отвечаю. – Если хорошее что-нибудь, пожалуйста! А если нет, – можно и до другого раза отложить
– А что у тебя называется «до другого раза»?
– До другого раза, – говорю я, – это до пришествия мессии.
– Мессия, – отвечает он, – уже пришел…
– Ну, это мы уже слыхали не раз. Вы бы, батюшка, что-нибудь новое придумали…
– А я как раз и собираюсь! – отвечает он: – Хочу поговорить с тобой о тебе самом, то есть о твоей дочери…
Екнуло у меня сердце: какое ему дело до моей дочери?
– Мои дочери, – говорю я, – упаси Бог, не такие, чтобы за них говорить надо было: они и сами за себя постоять могут.
– Но тут, – отвечает он, – такое дело, что она сама о нем говорить не может. Тут должен говорить другой, потому что речь идет о весьма существенном, собственно, о ее судьбе…
– А кого, – говорю, – касается судьба моего дитяти? Мне кажется, уж если зашел разговор о судьбе, то я своей дочери отец до ста двадцати лет, не правда ли?
– Конечно, – отвечает он, – ты своему дитяти отец. Но только ты слеп, не видишь, что дитя твое рвется в другой мир, а ты ее не понимаешь, либо понимать не хочешь…
– Не понимаю ли я ее, или не хочу понимать, – об этом можно потолковать. Но вы-то тут причем, батюшка?
– Меня, – говорит он, – это очень даже касается, потому что она сейчас в моем распоряжении…
– Что значит – в вашем распоряжении?
– А то и значит, что она под моей опекой… – отвечает поп, глядя мне прямо в глаза и расчесывая свою красивую окладистую бороду.
– Кто? – подскочил я. – Мое дитя под вашей опекой? А по какому праву? – говорю и чувствую, что во мне все закипает.
– Ты только не горячись, Тевль! – отвечает он хладнокровно, с усмешкой. – Давай лучше спокойно обсудим это дело. Ты знаешь, я тебе, упаси Бог, не враг, хоть ты и еврей. Ты, – говорит, – знаешь, что я евреев уважаю, и у меня душа болит за их упрямство, за то, что они так несговорчивы и понять не хотят, что им добра желают.
– О доброжелательстве, батюшка, – отвечаю я, – вы со мной лучше не говорите, потому что каждое слово ваше для меня сейчас капля смертельного яда, пуля в сердце. Если вы мне действительно друг, как вы говорите, то прошу вас только об одном: оставьте мою дочь в покое…
– Ты глупый человек! – говорит он. – С дочерью твоей, упаси Бог, ничего плохого не случится. Ее ждет счастье, она выходит замуж за хорошего человека, мне бы такую жизнь…
– Аминь! – отвечаю я будто в шутку, а у самого ад в сердце. – Кто же он, к примеру, жених этот, если я достоин знать?
– Да ты его, наверное, знаешь. Это очень славный, честный человек, образованный, хоть и самоучка; он влюблен в твою дочь и хочет на ней жениться, но не может, потому что он не еврей…
«Федька!» – подумал я, и точно огнем обожгла меня эта мысль, а затем холодным потом окатила, так что я еле усидел в тележке. Но показывать ему мое состояние – это уж извините, этого ему, положим, не дождаться! Натянул я вожжи, хлестнул своего конягу и –
