Перевал Подумай - Ольга Гуссаковская

…Валя еще раз окинула взглядом знакомые макеты домов, фотографии на стендах. Да, теперь все хорошо, все на месте. А сколько было хлопот! То свет неправильно падает (в жизни не думала, что это так важно, а оказалось — еще как!), то проход загородили…

Нетерпеливый декоратор из театра, помогавший комсомольцам в устройстве выставки, по десять раз на дню хватался за лохматую свою голову и утверждал, что «ничего не выйдет» и «все к черту пошло», но потом одно переставляли, другое убирали, он сменял гнев на милость и снисходительно кивал: «Терпимо».

Декоратора привел Виктор, и вообще он всячески старался показать, что выставка интересует его ничуть не меньше, чем Валю. Таскал с места на место тяжелые стенды с фотографиями, раздобыл даже где-то светящиеся краски. Но вид у него далеко не всегда был радостным.

Александр Ильич заходил к ним часто, но ненадолго. Да и Валя гнала его: «Идите, мы сами…» Но Виктор видел, как хорошело, освещалось радостью ее лицо, как вся она становилась в присутствии Ремезова и порывистой и неловкой. Тут и слепой понял бы в чем дело…

Откуда-то издалека доносилась музыка, напряженная и страстная, как бывает только в кино: в большом зале шел киносеанс. Виктор подумал, что можно бы пригласить Валю на следующий, этот скоро окончится. Но тут же решил, что не стоит. Отец правильно сказал: «К любви, сынок, не подлаживаются, ее строят. Вот все равно, как мы дома. А коли не из чего, нет доброго камня, так стоит ли из чего попало городить? Из фанеры да глины дом все одно не устоит».

Верно. Не из чего строить ему, Виктору. У Вали своя жизнь, в которой ему нет места. И прежде не было. Так уж вышло. Но разве от этого легче?

— Что ж, пойдем? — предложила Валя. — Кажется, больше здесь делать нечего. И спасибо, что привел этого лохматого чудака.

— Не за что. Я же для всех хотел как лучше, — смутился Виктор.

— Конечно, — согласилась Валя, словно не заметив его смущения. — Только бы все прошло, как задумано.

Они вышли на широкую безлюдную сейчас лестницу. Прямо перед ними, отраженный в окне, встал город в вечерних огнях. Выше других вспыхивал, гас и снова вспыхивал зеленый свет рекламы. Казалось, что надпись укреплена не на крыше дома, а на заснеженной вершине перевала и сам он, вместе с нею, то появляется, то исчезает из глаз. Зовет куда-то…

Валя на секунду задержалась, глядя в окно. Зеленый отсвет вспыхнул и погас и в ее глазах. Виктору показалось, что она загадывает что-то, дожидаясь следующей вспышки света.

— Ты любишь его, — неожиданно произнес он вслух то, о чем подумал в эту минуту.

Она вздрогнула, сердито обернулась к нему, но ничего не ответила. Только спустившись с лестницы, проговорила скорее для самой себя:

— Я боюсь этого. Тут так все непросто! Вот, понимаешь, ты только не сердись, ладно? Если бы это был ты, все было бы понятно. Ты — такой, как все, как другие ребята, которых я встречала. Ну, не вышло у нас ничего больше дружбы, может, и по моей вине, не знаю… Но это тоже все понятно, ясно… А тут — я и сама не пойму, чего ждать…

— Значит, ты его просто еще не знаешь, — ухватился за ее сомнение, как за соломинку, Виктор. — Может, он плохой человек? И он старше тебя.

— Старше? Ну и что ж! Плохой? Неправда! — оборвала Виктора Валя. — И пойми, я ведь все равно без него не хочу, не могу!

Она обеими руками рванула на себя тяжелую дверь и, прежде чем Виктор опомнился, выбежала на улицу. Он постоял еще минуту, закурил. В кинозале прозвучал последний торжественный аккорд, и сейчас же захлопали стулья, послышались голоса. Сеанс кончился. Виктор посмотрел на часы, на торопливо идущих к дверям людей и повернул обратно — к кассе. Ему было совершенно безразлично что смотреть. Он даже не спросил, что идет в кино. Просто не хотелось оставаться один на один со своими мыслями. И тревожить отца — тоже.

…То, что Валя впервые заговорила о своем чувстве вслух, принесло ей облегчение. Словно бы погасило на время неутолимое внутреннее беспокойство, мучившее ее последнее время. О том, какое это произвело впечатление на Виктора, она почти не думала. Люди часто ранят тех, кого избирают объектом своей исповеди. Просто потому, что и добрые способны забывать о чужой боли, когда своя делается нестерпимой. Валя никогда не сопоставляла чувство Виктора со своим, не считала его серьезным. Оттого и сейчас, идя домой, думала о чем и о ком угодно, кроме него, и была не виновата в этом: сердце не поделишь надвое.

В утренних сумерках клуб «Таежник» выглядел вполне прилично. Розовые фанерные колонны потеряли обычную зыбкость театральной декорации, и высокое крыльцо еще не успела замусорить шелуха семечек и кедровых орешков. Первый сеанс начинался в девять и привлекал в основном малолетних «зайцев» из окрестных домов.

Нина остановилась возле крыльца:

— Ну вот я и пришла.

Дима тоже остановился, не зная, что сказать. Нину он встретил случайно, идя на работу. Они пошли рядом. И хоть она ни словом не обмолвилась о Лео, Диме вдруг припомнились все подробности последней дикой встречи, и стало нехорошо на душе.

Точно прочтя его мысли, Нина сказала:

— Ты не думай, я там тоже не бывала с тех пор ни разу. Не знаю, как он там…

Лицо ее на минуту погасло, стало жалким.

— Удивляешься, наверное, почему я связалась с ним? Сначала потому, что дома уж очень все опротивело. А потом… потом показалось, что он сильный, умный. Уж, во всяком случае, не такой, как мой милый папочка или эти ресторанные пижоны в мокасинах. А ты… тоже ни разу не видел его?

— Мельком… А, знаешь, я рад, что и ты оттуда ушла совсем. Не думай, я помню все. Ты тогда здорово выручила меня…

— Не надо об этом! — перебила его Нина. — Лучше скажи, где ты работаешь?

— В бригаде у Степана Дмитриевича Самохвалова. Слыхала о таком? Ветеран Севера. Лучший каменщик города! Мы сейчас на Дворце пионеров работаем. Никому другому не доверили, только нам, а Степан Дмитриевич позвал меня и говорит…

— Ладно, — перебила Нина, — все понятно и так: ты — герой труда. Или будешь им завтра. А вот я…

— А что ты? — немного обиженно спросил Дима: ему не понравилось, что она его перебила, когда он хотел сказать о самом интересном, о том, как справился с первым и, конечно, самым трудным заданием.

— А я — билетер в этом вот культурном центре! — Нина кивком головы показала на клуб. — И работу эту я едва нашла — не нужны у нас в городе люди без специальности. И на Чукотке не нужны, — добавила она после паузы вовсе уж непонятно для Димы: при чем тут еще и Чукотка?

— Тебе бы с учебой решить вопрос. Пока отец в состоянии помочь… А там все бы наладилось, — сказал Дима раздумчиво. Ему очень хотелось помочь Нине, но как, он не знал, — Ну, мне пора. Я как-нибудь загляну к тебе. Ладно? А сейчас пойду. У нас за опоздание знаешь как влетает?

— Иди, конечно. До свидания! — Нина махнула Диме на прощание рукой и поднялась на крыльцо, где уже тузили друг друга нетерпеливые мальчишки: шел фильм про шпионов.

В широком и низком вестибюле клуба потолок подпирали деревянные колонны. В люстре горела только одна лампочка, и по углам за колоннами пряталась тьма. Нине показалось, что одна из колонн словно бы разделилась надвое — перед ней бесшумно выросла слишком хорошо знакомая фигура. Сердце замерло.

Вержбловский кивнул ей со своей обычной, непонятной усмешкой.

— Здравствуй. Осуществляем главный лозунг государства: «Кто не работает — тот не ест». Я правильно понял смысл этой комедии?

Нина глубоко вздохнула и выпрямилась. Изменило Лео обычное его чутье — не так надо было говорить с ней сейчас.

— Никакой комедии нет, — ответила она спокойно. — Я тут работаю… временно. Получу специальность — уеду. Кажется, и до меня так поступали многие. Что тут плохого?

— Ничего, ровно ничего. Я пошутил. Ты что, перестала понимать шутки?

Леопольд Казимирович нервничал и торопился, а она делалась все спокойнее. Теперь Нина поняла: ему просто нужна какая-то ее услуга. Очень нужна. Иначе бы не пришел. Даже привязанности с его стороны и то не было никогда…

Бывает так. Все это время она думала о нем, о себе, перебирала прошлое. За что-то осуждала себя, в чем-то оправдывала. И его — тоже. Но где-то подспудно неотступно жила мысль: «Хоть в самом начале знакомства, хоть недолго он меня любил. А потом… я сама виновата, что слишком на многое закрывала глаза». И только сейчас, стоя в двух шагах от человека, о котором столько думала, глядя на него, сегодняшнего, Нина поняла: «Такой не способен на чувство. Не может иметь ни друзей, ни близких. А вот хитрить — может, и надо не дать ему еще раз обмануть себя…»

Она вся подобралась внутренне, готовая к отпору, но Леопольд Казимирович наконец понял, что с ней происходит. Он закурил, остро поглядывая на нее из-под приспущенных век. Затянулся раза два и растоптал недокуренную сигарету.