http://submarine.id.ru/strizjak.php - Олег Стрижак

Имя комиссара "Л-3" вычеркнуто из официальной Cоветской истории. Таким образом поступали с именами изменников и лиц, которые были репрессированы и не реабилитированы. Записки А. Зонина о боевом плавании на "Л-3" в первый раз издавались еще в войну. Грищенко подчеркивает, что в послевоенных изданиях Зонин ничего в "Страницах дневника" не менял ("Соль службы", с. 242). Возьмем издание "Страниц..." 1981 года, в сборнике "Писатели Балтики рассказывают..." М., "Сов. пис.". Имени комиссара "Л-3" мы здесь опять не найдем. То есть, у Зонина написано: "Становлюсь в строй рядом со старшим политруком Хорватовым", и к фамилии дана сноска: "Фамилия изменена" (с. 203).

Занятно. У всего экипажа — истинные имена, а фамилия комиссара, политического бога, почему-то вымышлена. Занятно и то, что о комиссаре с вымышленной фамилией Зонин практически не упоминает. Краснофлотец сочиняет стихи, "заказанные Мефодием Хорватовым по случаю начавшегося возвращения в базу" (с. 224), и некий "бедный Мефодий" очень боится мин (с. 233).

Больше о "Мефодии Хорватове" у Зонина не говорится.

Но можно уловить неясную фигуру комиссара ещё раз. Зонин пишет, что "кто-то" сфотографировал его, Крона и Азарова на палубе лодки "Л-3" (с. 202). Снимок этот известен, он публиковался. И Грищенко пишет ("Соль службы", с. 136), что Зонина, Крона и Азарова сфотографировал на палубе "Л-3" его комиссар, старший политрук Михаил Федорович Долматов.

Долматов — Хорватов, есть созвучие. Михаил Федорович — Мефодий. Зонин не мог назвать имя комиссара, но означил его таким псевдонимом, чтобы каждый подводник понял, о ком речь. "Кто-то", "бедный Мефодий" — это намеренная грубость, издевка. В том, что комиссар заказывает стихи "по случаю возвращения в базу", мне видится злая шутка, понятная посвященным. Грищенко рассекретил имя комиссара — изъятое, вычеркнутое из истории Балтфлота. Зачем Грищенко это сделал? Я думаю, чтобы ввести имя Долматова в исторический оборот. Есть имя — значит, есть предмет разговора.

О первом комиссаре лодки "Л-3" А. И. Баканове Грищенко пишет много и с уважением. Баканов — настоящий боевой друг Грищенко. Имя Долматова Грищенко "упоминает". Таинственный раз ("Соль службы", с. 141) Грищенко рисует нам комиссара "в деле". Долматов важно объясняет матросам: в том, что лопнула крышка цилиндра дизеля, виноват не завод, а "обстановка похода". Боцман тут же красочно развивает комиссарский тезис: завод испытывает дизеля для подлодок в лаборатории, где все в белых халатах, а девушки с маникюром. Комиссар выглядит, мягко говоря, глуповато.

А в книге "Схватка под водой" ("Молодая гвардия". М, 1983, с. 93) Грищенко добавляет одну загадочную фразу: новые, научные методы торпедной стрельбы "вызвали "бурю возмущения" нашего Долматова".

В чем дело? Ответ мы найдем в письме Поникаровского в "Вечерний Петербург": Долматов в полнтдонесении обвинил Грищенко в трусости (!) — за то. что Грищенко стрелял залпами, а не по одной торпеде. Очень интересно. В той же "Схватке..." Грищенко цитирует воспоминания писателя А. Штейна: "...в стратегии Грищенко преобладали расчет, неторопливость, осторожность. Кое-кто на флоте, да и на лодке, кажется, эту осторожность склонен был считать за трусость, ну, скажем, робость..." (сс. 211-212).

В такой литературе каждое слово взвешено, обдумано, а затем обкатано, как галька, редакторами и цензорами. Слово "трусость" в военную пору — очень сильное обвинение. Здесь уже веет трибуналом. "Кое-кто на флоте" означает — командную верхушку, штаб флота, Военный совет. Если б трусость Грищенко обсуждалась уровнем ниже, Штейн написал бы: "на бригаде подплава". "Кое-кто на лодке" — указание в сторону комиссара и части командного состава лодки... Страсти эти не улеглись и теперь, 54 года спустя. В "Вечерний Петербург" пришло письмо от ветерана-подводника А. Жечуняева, написанное им "по поручению" бывших подчиненных Травкина. Жечуняев винит меня в клевете, а Грищенко — в трусости (!). Что-то очень нехорошее произошло на лодке "Л-3" в августе 42-го, если по возвращении из похода комиссар Долматов развел такой шум.

Проф. каперанг Мрыкин, желая опровергнуть легенду, занимается зряшным делом: он цепляется к "мелочам". Проф. Мрыкин пишет, что Грищенко не мог арестовать заговорщиков и запереть их в каюте, потому что на "Л-3" были две каюты, а размер этих кают не позволял поместить туда больше двух человек. Увы, это не так. Грищенко ("Соль службы", с. 58) пишет, что на лодке были три каюты, и размер их два метра на полтора (замечу от себя, что если нужно, трех человек можно запереть и в телефонной будке).

Проф. Мрыкин пишет, что при стоянке на Лавенсари лодки к пирсу не подходили. Может быть. У меня другие сведения. В дневнике парторга "Л-3" мичмана Сидорова записано: "9 сентября. В 1.30 подошли к пирсу. На лодку пришел командир дивизиона капитан 2-го ранга Полещук..." (Там же, с. 165).

Зонин в дневнике от 9 сентября пишет: "Надо ли рассказывать, как мы валялись в пожухлой сырой траве, шаркали подошвами по земле..." ("Писатели Балтики...", с. 234).

Известный флоту катерник И. П. Чернышев говорит в воспоминаниях, как он встречал "Л-3": "Вскоре мы на причале обнимали наших друзей - подводников... кто-то сильно потянул меня за рукав. Я обернулся — это Зонин. Он похлопал меня по плечу, буркнул "Спасибо!" и пошел прочь — на остров, в лес" (Там же, с, 417).

Проф. Мрыкин пишет: "Отделения "смерш" на о. Лавенсари не было до конца 1943 г.". Не знаю. На острове Лавенсари летом 42-го была база подводных лодок, торпедных катеров и катеров ОВРа. В мае 42-го гарнизоны островов Лавенсари и Сескар были объединены в Островную укрепленную позицию КБФ, в состав которой вошли дна отдельных артиллерийских дивизиона и артдивизион 4-й отдельной бригады морской пехоты, танковая рота, в июне на Лавенсари был сформирован отдельный стрелковый полк морской пехоты, насчитывающий более 3 тысяч бойцов (см.: "Боевая летопись...", с. 173).

Лавенсари в 42-м был самой западной Cоветской землей, не занятой врагом. И уж земляночка особистов там наверняка имелась. И не всё ли равно, на Лавенсари или в Кронштадте побежали заговорщики в "смерш" строчить доносы на Грищенко... Крутить эту историю нужно, начиная не от "мелочей". Примечательно, что когда на рассвете 10 сентября 42-го года подводная лодка "Л-3" подошла к причалу в Кронштадте (низкое хмурое небо, мгла рассвета, тяжелый дождь, на пирсе медь оркестра, сотни встречающих, командующий и члены Военного совета КБФ, председатель Ленгорисполкома...), встречавшие не увидели на мостике лодки её комиссара. Александр Штейн пишет, что рядом с Грищенко стояли его помощник Коновалов и Зонин (Там же, с. 363).

И Зонин, и Грищенко много и очень хорошо пишут о старшине торпедистов, мичмане Сергее Ивановиче Сидорове, парторге лодки ''Л-3". Видно, что он — настоящий трудяга, из тех, на ком "мир держится". Из Ярославских крестьян, с 28-го года во флоте, с 35-го бессменный парторг подводного минного заградителя. Грищенко (см.: "Соль службы", сс. 158-167) приводит обширные выдержки из дневника парторга, который вел мичман Сидоров в том походе. Грищенко цитирует дневник парторга страницами. Записи идут подряд, изо дня в день. И поневоле задумываешься: из дневника явствует, что всю (!) обильную и утомительную партийно-политическую работу в боевом походе вел парторг мичман Сидоров. Грищенко замечает, что теперь уже непонятно, когда Сидоров отдыхал, ведь свою вахту он нес наравне с другими.

А что же делал комиссар?

Неизвестно. В дневнике парторга работа комиссара за 31 сутки похода не упоминается вообще. Правда, Грищенко цитирует не весь дневник парторга лодки мичмана Сидорова. Грищенко обрывает цитирование после записи от 15 августа, и вновь цитирует дневник подряд, начиная с 1 сентября 42-го года.

Сличая опубликованные (разрешенные военной и политической цензурой) страницы дневника Зонина и воспоминания Грищенко, написанные на основе неизвестного нам дневника, который вел Грищенко на лодке, чувствуешь, что "критический час" боевого плавания приходится где-то на 27 августа, или в ночь на 28-е. Очень трудный поход Грищенко на "Л-3" был в октябре — ноябре 42-го. "Л-3" тогда попала под таранный удар немецкого эсминца, чудом (!) и благодаря умнице механику Крастелеву не погибла, поднятый 11-метровый перископ был загнут вбок. От удара нижней части перископа Грищенко рухнул с пробитым черепом, обливаясь кровью, без сознания (всю жизнь после этого его мучили тяжелейшие головные боли, но поскольку факт ранения не был почему-то занесен в вахтенный журнал, то формально — боевого ранения не было, и права на пенсию инвалида войны Грищенко не имел...).

Но поход в августе — сентябре 42-го Грищенко называет "немыслимым" (Там же, с. 166).

Восьмая глава в книге "Соль службы" (с. 139) начинается в очень тяжелой интонации: