Красный сфинкс - Александр Дюма

«Черт побери, господин Сукарьер, вы хорошо сложены, обладаете умом и сердцем, ловки в играх, счастливы в любви; вам не хватает только происхождения. Я знаю, что мы не вольны выбирать себе родителей, иначе каждый захотел бы иметь отцом пэра Франции, а матерью — герцогиню с табуреткой. Но если человек богат, всегда найдется средство подправить эти мелкие ошибки случая».

Я не был при вашем разговоре, дорогой господин Мишель, но представляю себе ваше лицо при этом вступлении.

Лаланд продолжал: «Вы понимаете, остается только выбрать среди вельмож, имевших любовные отношения с вашей матушкой, того, кто не будет слишком щепетилен, например господина де Бельгарда. Приближаются дни большого юбилея; ваша матушка, счастливая от возможности сделать вас дворянином, разыщет главного конюшего и скажет, что вы родились от него, а вовсе не от кондитера; ее совесть не может допустить, чтобы вы пользовались имуществом человека, не являющегося вашим отцом; память у герцога не очень хорошая, и ему не вспомнить, был ли он любовником вашей матушки, а поскольку в результате признания его ждут тридцать тысяч франков, он вас признает». Разве не так все происходило?

— Должен признаться, монсеньер, все было почти так. Однако ваше высокопреосвященство забыли одну вещь.

— Какую же? Если моя память меня подвела, хоть она и лучше, чем у господина де Бельгарда, я готов признать свою ошибку.

— Дело в том, что кроме пятисот тысяч франков, упомянутых вашим высокопреосвященством, я привез из Англии изобретение — портшез — и вот уже три года не могу получить на него привилегию во Франции.

— Ошибаетесь, дорогой господин Мишель, я не забыл ни об изобретении, ни об адресованной мне просьбе относительно привилегии, позволяющей пустить его в ход; наоборот, я послал за вами вот так, частным образом, чтобы поговорить об этом. Но все должно идти по порядку. Как сказал один философ, порядок — это половина гениальности. Мы же дошли только еще до вашей женитьбы.

— А не могли бы мы избежать разговора о ней, монсеньер?

— Невозможно: что станет тогда с вашим титулом маркиза, ведь он был пожалован вам герцогиней Николь Лотарингской по случаю вашей женитьбы? О вас и об этой достойной герцогине в ту пору ходило немало слухов; вы не считали нужным их опровергать, и, когда она полгода назад умерла, вы надели траур на своего пятилетнего мальчугана; но, поскольку каждый вправе одевать своих детей, как ему вздумается, я вас за это не упрекаю.

— Монсеньер очень добр, — произнес Сукарьер.

— Как бы то ни было, вы вернулись из Лотарингии, увезя оттуда с собой молодую девицу — мадемуазель Анну де Роже. Вы утверждали, что она дочь знатного сеньора; на самом деле она дочь герцогини. Вы говорите, что по случаю вашего брака вас сделали маркизом де Монбрёном; но чтобы этот акт был действителен, следовало сделать маркизом господина Мишеля, а не господина де Бельгарда, поскольку, будучи внебрачным ребенком, вы не могли быть признаны; а коль скоро вы не имели права зваться де Бельгардом, вас нельзя было сделать маркизом под именем, которое не является и не может стать вашим.

— Вы слишком суровы ко мне, монсеньер.

— Совсем напротив, дорогой господин Мишель, я мягок, как патока, и вы сейчас это увидите.

Госпожа Мишель, не ведавшая, сколь счастливым жребием для нее был брак с таким человеком, как вы, позволила ухаживать за собой Вилландри. Тому Вилландри, младшего брата которого убил Миоссан. Проведав кое о чем, вы хотели было бросить ее в канал Сукарьера; но полной уверенности у вас еще не было, и, будучи в сущности не злым человеком, вы решили подождать более убедительного доказательства. Это доказательство появилось в связи с волосяным браслетом, подаренным ею Вилландри. На этот раз, поскольку у вас была улика — письмо, написанное от начала до конца ее рукою и не оставлявшее сомнений в вашем несчастье, — вы отвели ее в парк, обнажили кинжал и велели молиться Богу. Это была уже не угроза бросить ее в канал; ваша жена поняла, насколько это серьезно. Вы действительно нанесли ей удар кинжалом; по счастью, ей удалось заслониться рукой, но у нее отрезаны были два пальца. Вид ее крови вызвал у вас жалость; вы сохранили неверной жизнь и отослали ее обратно в Лотарингию. Что касается Вилландри, то именно из-за милосердия, проявленного вами к жене, вы решили быть беспощадны к любовнику; во время мессы в церкви минимов на Королевской площади вы вошли в церковь, дали ему пощечину и обнажили шпагу. Но он, не желая совершать святотатство, не стал обнажать свою.

По правде сказать, он не очень стремился драться с вами и даже сказал: «Я бы заколол его кинжалом, будь у меня прочная репутация, но, к несчастью, она не такова, поэтому я должен драться». И действительно, он вас вызвал; и, как будто вы были настоящим сыном господина де Бельгарда и обладали столь же неважной памятью, как он, поединок состоялся на Королевской площади — там же, где дрались Бутвиль и маркиз де Бёврон. Я знаю, что вы вели себя образцово, приняли все условия вашего противника и он отделался полученными от вас шестью колотыми и столькими же рублеными ударами. Но Бутвиль тоже вел себя образцово, однако это не помешало тому, что я приказал отрубить ему голову; я сделал бы то же самое с вами, если бы вы были не просто господином Мишелем, а действительно Пьером де Бельгардом, маркизом де Монбреном, сеньором де Сукарьером. Ибо вы превзошли Бутвиля, обнажив оружие в храме, а за это вам отрубили бы руку, прежде чем отрубить голову, слышите, дорогой мой господин Мишель?

— Да, еще бы! Слышу, монсеньер, — отвечал Сукарьер, — и должен сказать, что мне приходилось слышать за свою жизнь более веселые разговоры.

— Тем лучше, ибо вы на этом не остановились; сегодня вечером вы повторили то же самое с бедным маркизом Пизани; право же, надо взбеситься, чтобы драться с таким полишинелем.

— Э, монсеньер, это не я с ним подрался, а он подрался со мной.

— Уж не был ли бедный маркиз, к несчастью, лишен доступа на улицу Вишневого сада, в отличие от вас и графа де Море, которые там проказничали?

— Как, монсеньер, вам это известно?..

— Мне известно, что, если бы острие вашей шпаги не наткнулось на выступ горба и если бы ребра маркиза, по счастью, не были наслоены друг на друга так, что клинок скользнул по ним, словно по кирасе, ваш соперник был бы пригвожден к стене наподобие скарабея. А вы, оказывается, весьма вздорный человек, дорогой господин Мишель!

— Клянусь вам, монсеньер, что я никоим образом не искал с ним ссоры. Вуатюр и Бранкас вам это подтвердят. Просто я был разгорячен, потому что мне пришлось бежать от улицы Вооруженного Человека до Луврской улицы.

При словах «от улицы Вооруженного Человека» Ришелье насторожился.

— А он, — продолжал Сукарьер, — был разгорячен ссорой, происшедшей в одном кабачке.

— Да, — сказал Ришелье, ясно видя путь, указанный ему не подозревающим этого Сукарьером, — в кабачке гостиницы «Крашеная борода».

— Монсеньер! — воскликнул Сукарьер в изумлении.

— Куда он пришел, — продолжал Ришелье (даже рискуя ошибиться, он хотел выяснить все до конца), — куда он пришел, чтобы узнать, не удастся ли ему при помощи некоего Этьенна Латиля избавиться от графа де Море, своего соперника. По счастью, вместо сбира он встретил честного наемного убийцу, отказавшегося обагрить руки королевской кровью. Ну, теперь вы понимаете, любезнейший господин Мишель: вашей шпаги, обнаженной в храме, вашей дуэли с Вилландри, вашего соучастия в убийстве Этьенна Латиля и вашей стычки с маркизом Пизани было бы достаточно, чтобы четырежды отрубить вам голову, имей вы в роду тридцать два поколения дворянства вместо шестидесяти четырех поколений простонародья?

— Увы, монсеньер, — отвечал совершенно потрясенный Сукарьер, — я это понимаю и говорю во всеуслышание, что обязан жизнью лишь вашему великодушию.

— И своему уму, дорогой господин Мишель.

— Ах, монсеньер, если бы мне было позволено отдать этот ум в распоряжение вашего высокопреосвященства, — вскричал Сукарьер, падая в ноги кардиналу, — я был бы счастливейшим из людей!

— Боже меня упаси сказать «нет»: мне нужны такие люди, как вы.

— Да, монсеньер, преданные люди, смею сказать!

— Которых я могу отправить на виселицу, как только они перестанут быть преданными.

Сукарьер содрогнулся.

— О, уж меня-то, — сказал он, — не постигнет подобное несчастье: забыть, чем я обязан вашему высокопреосвященству.

— Это ваше дело, дорогой Мишель: ваша фортуна у вас в руках, но не забывайте, что конец вашей веревки остается у меня.

— Не удостоит ли ваше высокопреосвященство сказать, куда вы считаете нужным приложить тот ум, что вы соблаговолили признать за мной?

— Охотно скажу.

— Я весь внимание.

— Так вот, предположим, что я даю вам привилегию на то, что вы ввезли из Англии.