При дворе двух императоров. Воспоминания и фрагменты дневников фрейлины двора Николая I и Александра II - Анна Федоровна Тютчева

что жизни его грозит опасность. Так было условлено между императором и его врачом уже много лет назад. Графиня Блудова это знала. В час ночи она сама отнесла записку к двери Мандта, который только что на минуту прилёг отдохнуть, но в два часа должен был вернуться к августейшему больному. Он потом рассказал графине Блудовой, что, войдя к императору, он сказал:

– Ваше величество, я только что встретил своего старого друга, и он меня просил повергнуть к стопам вашего величества его почтительнейшую просьбу.

– Кто это? – спросил император.

– Баженов, – ответил врач.

– Ваш друг? – спросил государь. – С каких пор?

– Со смерти великой княжны Александры, – сказал Мандт, думая этими словами направить мысли государя к смерти. Но император молчал.

– Не желаете ли вы, ваше величество, чтобы Баженов пришёл помолиться с вами?

Император не отвечал. Мандт приложил стетоскоп к его груди и стал выслушивать.

– Плохо, ваше величество, – сказал врач.

– В чем же дело, – спросил государь, – образовывается новая каверна?

– Хуже, ваше величество.

– Что же?

– Начинается паралич.

При этих словах государь вдруг выпрямился, уставил на Мандта взгляд властный и проницательный и сказал твёрдым голосом:

– Так это смерть?

Мандт рассказывает, что несколько мгновений он не мог произнести ни слова, потом сказал:

– Ваше величество, вы имеете перед собой только несколько часов.

Император откинул назад голову, повернулся к стене и, казалось, глубоко сосредоточился. После чего сказал:

– Пусть позовут Баженова. – Когда вошёл наследник, он сказал: – Я велел позвать Баженова, но, главное, не испугайте императрицу. – Когда через несколько минут появилась императрица: – А она всё-таки пришла, – сказал государь.

Большинство этих подробностей я узнала от самой цесаревны, от цесаревны, которая с сегодняшнего утра уже императрица. Хотя она больна и очень удручена, она сегодня разрешила мне войти к ней. Из комнаты, в которой умер государь, я прямо прошла к маленькой великой княжне Марии, которой теперь полтора года. Она как будто понимает, что произошло что-то важное, и усиленной ласковостью хочет утешить тех, кто плачет кругом нее. Мать обещала поручить мне воспитание этого дорогого ребёнка, и главным образом ради нее я записываю все подробности этой кончины, которые когда-нибудь будут для нее очень ценны…

Несмотря на крайнюю усталость после ночи, проведённой без сна, и после стольких потрясений, я не могла найти покоя. Я прошла в церковь, где без перерыва проходили войска, вызванные с утра еще распоряжением императора Николая, и приносили присягу новому императору.

Оттуда я отправилась к молодой императрице. Мне сказали, что она вернулась, но что у нее сильная мигрень, сопровождавшаяся рвотой, и что теперь она прилегла отдохнуть на кушетку. Камеристка сказала ей, что я здесь; она позвала меня, протянула мне руку и нежно обняла.

Я была поражена выражением ее лица. Она была очень бледна, и в ее чертах было что-то такое сосредоточенное, такое глубокое, такое просветлённое, что ее душа, казалось, принадлежала тоже потустороннему миру. Она мне сказала: «Сегодня ночью мне раскрылась тайна вечности, и я молю бога, чтобы он дал мне никогда этого не забыть». Потом она подробно говорила со мной о последних столь высоких минутах жизни императора Николая, его характере, его любви к своим, о его большой привязанности к ней и своём чувстве к нему. «Несомненно, – сказала она, – это тот человек, которого я больше всех любила после моего мужа и который больше всех других любил меня».

Я поехала обедать к своим родителям и застала их под очень сильным впечатлением. «Как будто вам объявили, что умер бог», – сказал отец со свойственной ему яркостью речи.

Вечером императрица прислала мне записку с просьбой подробно написать m-lle Грансе о происшедшем событии.

В восемь часов вечера была панихида у постели покойного. Семья присутствовала в самой комнате, свита – в соседней.

Поздно вечером я отнесла своё письмо к молодой императрице. Я застала ее за письмом всё еще бледной и удручённой, но для меня было утешением поцеловать ее руку прежде, чем лечь спать.

У меня уже есть чувство, что я разделена с ней; ее новое положение создаёт как бы стену между мною и прошлым, когда я была так счастлива около моей дорогой цесаревны.

Того же числа

Я присутствовала на первой обедне, на которой были провозглашены имена моего императора и моей императрицы, и горячо молилась за них…

Молебен по случаю восшествия на престол должен был состояться в час дня, а затем высочайший выход в залы со стороны Дворцовой площади.

В Белом зале собрался официальный мир. Император и императрица вышли под руку в сопровождении великого князя Константина Николаевича и его супруги, великих княгинь Марии Николаевны и Елены Павловны и царских детей. На императрице и на великих княгинях были трены из белого крепа без всяких украшений. Император был очень бледен, но никогда я не видала его таким красивым. На его лице отпечатлелось горе, наполнявшее его сердце, и сознание великой ответственности, на него возложенной, и это придавало его чертам выражение твёрдое и проникновенное, которого вообще у него не хватает. Вид его и мысль о том, при каких тяжёлых условиях он вступает на престол и какая трудная борьба ему предстоит, волновала сердце.

Это чувство было общее у всех присутствующих, и в приветствиях, которыми была встречена молодая и красивая императорская чета, проходившая с таким грустным и сосредоточенным видом, звучала искренняя и глубоко прочувствованная нота.

В церкви был прочтён манифест о восшествии на престол.

Великий князь Константин произнёс присягу громким и энергичным голосом. Он после спрашивал одно лицо, которое это мне передало, хорошо ли его было слышно. «Я хочу, – сказал он, – чтобы знали, что я первый и самый верный из подданных императора». Он, очевидно, намекал этими словами на те разговоры, которые шли по поводу его нежелания будто бы подчиняться брату, что, как говорят, возбуждало неудовольствие покойного императора и беспокоило его.

Во время молебна император стоял на коленях и молился с выражением глубокого благоговения. Он приложился к кресту и поцеловал членов семьи, но за этим не последовало ни церемонии целования руки, ни принесения поздравлений. Императрица запросто приняла в своих покоях лиц свиты. Меня при этом не было, так как я сошла к детям, и, когда я спросила, могу ли я ее видеть, она уже переоделась и лежала на кушетке бледная и усталая.

Я выразила ей свои пожелания и просила ее принять от меня маленькую икону Св. Троицы, которая перешла ко мне от бабушки. Она очень сердечно приняла этот мой подарок и сказала мне, что